Мельница купца Чесалкина

— Она манка! одну выпьешь, сейчас и на другую потянет!

Увели как-то раз у дьякона лошадь (как-то на грех завел). Утром спохватился — нет лошади! Начал ее разыскивать, бросился к соседям. — Так и так, братцы, помогите, лошадь у меня последнюю увели: нельзя ли как в погоню по разным дорогам! Поскакали мужики, скакали, скакали; к вечеру вернулись домой. «Как в омут канула! — говорят: — нет нигде, измучились скакамши!» Дьякон послал за водкой; нельзя же, надо было поблагодарить православных. Распили; дьяконица плачет, дьякон тоже призадумался. «Ты вот что, отче, — говорят мужики: — завтра чем свет катай в Чапушку к Пузанку, он те укажет, где твоя лошадь!» — «На чем катать-то!» — говорит уныло дьякон. «Вона, — галдят мужики: — да я с тобой поеду, да тот поедет!» Наутро действительно к дьяконовской хате народу набрался целый содом. Тот привел лошадь, другой — лошадь, третий — лошадь — скачи на любой! Спорили, кричали: наконец запрягли сани тройкой, уселись; дьячок Константин Иваныч тоже присел, и поехали в Чапушку. «Надо бы выпить на дорожку! — молвил кто-то: — чтобы господь счастья послал!» — «Можно», — говорит дьякон. Завернули к кабаку, выпили и поехали. В Чапушке никакого толку не вышло. Ставил было дьякон Пузанку четверть, чтобы указал, где лошадь, но водку выпили, а про лошадь ничего не узнали. Распили еще четверть, послали за третьей, да так всю ночь и прокружили, и только уже на другой день воротился дьякон домой. Скачет тройкой с колокольчиками, с бубенчиками, дугу разукрасили красными платками, сам дьякон стоит в санях, обнявшись с дьячком, машут платками, поют песни. Да и не прямо домой поехали, а велели себя по улицам катать; народ думал, что свадьба гуляет, а оказывается, что это дьякон лошадь разыскивает. «Ну что, нашел, что ли, лошадь?» — спрашивают его, а дьякон и ухом не ведет. Рублей двадцать, говорят, стоил ему этот розыск, а лошадь, которой цена пять рублей, так и пропала, словно в омут канула. И с тех пор дьякон лошадей не заводил.

Этот-то самый дьякон пришел приглашать меня на охоту с острогой и сулил чуть не горы разной рыбы, ссылаясь на удачную ловлю пономаря Демьяныча. Нечего говорить, что, заручившись моим согласием ехать с ним на Ильмень с острогой, он принялся, со свойственной ему энергией рыбаря, приготовляться к охоте.

— Надо теперь, прежде всего, лодку где-нибудь расстараться, — проговорил он.

— У Демьяныча попросить; чего же лучше?

— Захотели!

— А что?

— Во-первых, он не даст, потому — собака, а во-вторых, ехать в ней все одно, что в этой шляпе. Нет, я затоплюсь к Даниле Седову, у него челночок важный, легкий…

И отче, стремительно бросился вон из комнаты; не прошло секунды, как он уже, широко размахивая руками, промелькнул мимо окна, крикнув мне:

— Паклицы на всякий случай прикажите приготовить.

Не успели еще принести требуемой дьяконом паклицы, идти за которой было недалеко, как я услыхал под окном какой-то странный шум: не то вихорь налетел, не то в барабан барабанят; я оглянулся, а это дьякон уже лодку тащит.

— Вот и лодка! — крикнул он и вошел в комнату. Лицо у него было багровое, пот катился ручьями.

— Зачем же вы на себе притащили! — проговорил я: — можно было бы работника с лошадью послать.

— Покамест ваш работник-то прособирается, я ее двадцать раз на себе приволоку. Ну, где же пакля?

— Послал, сейчас принесут.

— Кого?

— Карпа Галдина.

Дьякон бросился вон из комнаты.

— Вы куда?

— За паклей.

— Да ведь я послал.

— Карпа-то! — проговорил дьякон с презрением. И вышел вон из комнаты.

Минут через пять дьякон снова был уже возле лодки. Подмышкой торчал у него пучок пакли, а в руках колотушка и конопатка. Следом за ним, выпятив брюхо и переваливаясь с боку на бок, шел кривоногий Карп. На нем была из белых овчин шапка, из-под которой выбивались волосы беспорядочными прядями. По разинутым губам текли слюни, осовелые глаза глядели бессмысленно. Подойдя к лодке, он почесал в затылке и молча сел на землю, посматривая на дьякона.

— Прикажите-ка смолы набрать! — крикнул дьякон и, поплевав на руки, принялся конопатить лодку, а шляпу бросил на землю.

— Карп! — крикнул я.

Карп вздрогнул и начал озираться кругом, не умея сообразить, кто и откуда зовет его. Наконец, увидав меня в окно, снял шапку и встал.

— Карп, ты с нами сегодня на Ильмень поедешь, — проговорил я: — лодку повезешь. Слышишь, что ли?

— Чую, — промычал Карп, почесывая живот. И, немного подумав, добавил: — А я было сегодня к девкам хотел у тебя попроситься: давно не был, захотелось повидаться.

Дьякон захохотал во все горло.

— Как, к девкам! — удивился я. — К каким?

— Да к дочерям своим.

— Нет, сегодня нельзя, завтра. А теперь ступай и приготовь смолья.

— Ну, ладно! — И Карп ушел.

Часов в шесть вечера мы были уже на пути к Ильменю. Лодка была взвалена на телегу, запряженную белой лошадью, которую Карп вел под уздцы, а мы с дьяконом шли позади. Вскоре были мы на месте, но так как не совсем еще стемнело, то пришлось ждать ночи.

Ильмень (название это в нашей местности дается всем большим прудам и озерам) был огромный пруд, походивший скорее на озеро. Пруд этот составлялся из нескольких небольших речек и ключей и затоплял водой не менее десятин пятисот плоских отлогостей, образовавшихся по берегам этих речек. Большая и длинная плотина удерживала эту воду, заставляя ее далеко разливаться. На плотине была мельница-крупчатка купца Чесалкина. Ильмень мне был очень знаком. Его болотистые берега, покрытые камышом, кустарником и лесом, служили пристанищем всевозможной дичи и круглое лето были самым любимым местом ружейников, которых, кроме меня да одного сельского учителя из семинаристов, не было никого. Мы были полными властелинами этой местности и бессовестно стреляли с самой ранней весны и до поздней осени. На пруде этом охотились мы и за кряковой уткой, беспощадно истребляя задорных селезней, и по бекасам. В конце июня бог знает откуда налетали дупеля. «Осыпной дупель!» — как говаривал дьякон, так что убить пятьдесят — шестьдесят штук в одно поле считалось делом незавидным. Но охота эта продолжалась, к несчастию, всего дня три или четыре, а затем дупеля исчезали все вдруг, как по команде, неизвестно куда, так что еще вечерней зарей мы поднимали их десятками, а пойдешь на следующее утро, — ни одного. «Хоть бы перышко увидать!» — говорил дьякон. Затем начиналась охота по молодым уткам. Уток на Ильмене были миллионы, начиная с самых мелких и проворных чирков и кончая самыми тяжеловесными, неповоротливыми кряквами. Стоило, бывало, выстрелить, как уток целые тучи поднимались. С криком и шумом начнут кружиться эти тучи над озером, то поднимаясь, то опускаясь, и, накружившись досыта, снова опускались в камыши.

По мере того как ночь сгущалась и приближалась минута охоты с острогой, лицо дьякона принимало все более и более озабоченное выражение. Он то лодку осмотрит, то пощупает зубья остроги, то посмотрит на небо.

— Дождик не пошел бы! — проговорил я.

— Ну, зачем он пойдет.

— Тучи что-то забродили.

— Тучи — не беда; это еще лучше, потому что темнее будет! Вот ветер бы не подул.

— А что?

— Волна будет — рябь.

— Вы водки не хотите ли выпить? — спросил я дьякона.

— Же ве! [2] — отозвался дьякон октавой, и мы выпили.

Между тем сумерки становились все гуще и гуще; лес темнел и замолкал; черной массой расстилался он вдоль озера, и только деревья, стоявшие на опушке, отделялись от этого сплошного темного фона. Почернело тоже и озеро. Все затихло, замерло, заснуло, и только сдержанный шепот камыша да порой дикий крик цапли нарушали тишину. Даже лошадь, привезшая лодку, и та перестала фыркать и жевать и, повесив голову, предалась сладкой дремоте. Одна только она выделилась своею белой мастью на черном фоне, со всех сторон нас окружавшем. Небо заволакивалось тучами все более и более, но зато ветра не было ни малейшего, так что даже зажженная спичка не гасла.

2

Хочу (Je veux) (франц.).

— Ну, теперь можно ехать! — прошептал дьякон, как будто боясь спугнуть эту мертвую тишину. — Карп, давай потихоньку лодку спустим.

Спустили лодку; что-то метнулось в воде и плеснуло.

— Щука! — еще тише прошептал дьякон.

Наложив в лодку охапки две смолья, дьякон зажег спичку, вынул из кармана клочок бумаги и принялся разжигать смолье. Раздался легкий треск, взвился клуб дыма, пахнуло смолой, и пламя охватило небольшой костер. И вот, среди этой тьмы, осветилось багровым светом лицо дьякона, раздувавшего смолье, его оборванная шляпа, бессмысленно-сонное лицо Карпа, нос лодки; осветилась куртинка камышей с наклонившимися початками, кусок берега… А зато кругом и небо, и вода, и лес, и деревья у опушки — все слилось в одно черное, непроглядное, даже белая лошадь исчезла…

Дьякон махнул мне рукой и жестами, как бы боясь разговаривать, указал место на корме, поручая мне управление лодкой, а про себя показывал, что он станет на носу с острогой. Так как я не умел еще владеть острогой, то поневоле, подчиняясь силе авторитета, повиновался и, взяв весло, уселся на корму. Дьякон забрался на нос.

— Ну, а мне-то тут чаво делать? — вдруг буркнул Карп.

Дьякон даже плюнул.

— Спи! — зашипел он и, кивнув мне головой, замер. Карп шагнул и пропал в темноте. Я оттолкнул лодку, и поплыли.

— Лево, лево! — шептал дьякон и, сняв шляпу и перекрестившись, стал в позицию.

Проехав некоторое пространство по камышам, мы выбрались на чистое место. Лодка двигалась медленно, по-черепашьи; тишина кругом была мертвая, только смолье тихо потрескивало, обдавая нас пахучим дымом. Дьякон пригнулся и зорко смотрел на дно, держа острогу наготове. Я посмотрел вверх, посмотрел по сторонам — все черно, как будто густой, черной дымкой завешено и ревниво закутано от любопытного взгляда. «Нечего, мол, смотреть сюда: тут нет ничего, тут все исчезло, тут только один мрак и больше ничего, а если хочешь видеть что-нибудь, то смотри вниз, — в этот круг, освещенный огнем». И невольно взор опускался к свету и жадно разглядывал таинственное подводное царство. Я смотрел в воду, но дна не было видно; изредка только попадались водоросли, чуть-чуть колыхавшиеся на длинных стеблях и, широко раскинув плети, как гигантские пауки, двигались они, словно стараясь поймать что-то своими косматыми лапами.