Мелодия на два голоса [сборник]

Костя завел нежную дружбу с девушкой Клавой Поляковой, и Пономарев стал лишним в доме. Пока еще Костя ничего не говорил, да и вряд ли при его интеллигентности мог сказать, но иногда на его одухотворенное чело набегала тень. Однажды Пономарев вернулся с работы поздно, дверь была заперта изнутри, пришлось ждать минут пять; пока растерянный Костя отопрет. В комнате сидела смущенная Клава. Получилась неловкость.

Пономарев знал, что с жильем в Р. было так же трудно, как в Москве. Многие жили (даже семейные) в общежитии барачного типа. На худой конец, Пономарев ведь мог рассчитывать на койку в этом общежитии.

И он отправился на прием к главному инженеру Вячеславу Константиновичу Бобру-Загоруйко, предвкушая откровенный разговор. Такой разговор точно состоялся.

— Вы хорошо работаете, — откровенно сомневаясь, сказал Бобр-Загоруйко. — Мы, конечно, при первом удобном случае дадим вам комнату… Но ведь, — Вячеслав Константинович поморщился, — вы, Анатолий Федорович, не приживетесь у нас. Простите меня за прямоту. Не на месте вы у нас.

Сколько раз, вспомнить жутко, с ним говорили начистоту. Может быть, он сам оставлял впечатление исключительно непрямодушного и непорядочного человека, и таким образом ему на это обстоятельство намекали.

— Я тоже буду откровенен, — внутренне смеясь, заметил Пономарев. — Вряд ли вы считаете себя психологом, Вячеслав Константинович. Но тут вы точно угадали. Я не приживаюсь… Что же мне делать? Не прижившись уже в двух местах? Искать третье место! А где гарантия, что я там приживусь?

Бобр-Загоруйко был слегка озадачен, и Пономарев добавил:

— Я стараюсь, Вячеслав Константинович.

— Хотите в общежитие?

— Хочу.

— Ладно, устроим…

Костя переезд друга воспринял по-хорошему. Не кривлялся, не бил себя в грудь, не читал лирику. Сказал:

— Твоя раскладушка… я ее даже разбирать не буду, Толь!

Пономарев переехал и обосновался жить в небольшой, давно не беленной комнате в компании со слесарем Витей Кореневым, бесшабашным юношей допризывного возраста. В первый вечер Коренев кратко обозначил свое жизненное кредо.

— Когда, если надо — попроси, и я хотя бы на всю ночь ухандакаю. К корешам!

Он намекал на женщин, которых Пономарев будет к себе водить. Пономарев многозначительно согласился.

Таяли сонные зимние дни. Пономарев никак не мог отыскать ключ к теперешнему своему существованию и переживал много обидного, доселе ему неведомого. Почему, например, Костя, простой и милый человек (этого не скроешь), охладел к нему? Почему они не стали друзьями? Почему Бобр-Загоруйко, косясь по сторонам, говорит страшные слова о том, что Пономарев, барин, здесь у них «не на месте»?

С течением времени Пономарев, оглядываясь назад, в недавнее прошлое, увидел, как он был неправ с Аночкой. Что с того, что ей приглянулся запоздало самоутверждающийся Воробейченко? Это обычный жизненный факт. Его надо было преодолеть и забыть. Жизнь длинна. Но он виноват в том, что Аночка не была готова к преодолению, она не ждала от него, мужа, поддержки, он покинул ее значительно раньше, бросил одну в квартире. А ведь Аночка не домовой, не леший — человек. Он не имел права так поступать с ней. Он сначала предал ее, а потом в критическую минуту еще потребовал отчета. А не получив ответа, окончательно бросил ее, далее не попытавшись выползти из своей личной скорлупы и оглядеть мир ее, Аночки, глазами.

Теперь в Р. Анатолий это проделал, и открывшийся пейзаж был скучен: сельский дворик, полдень, по дворику бегает поросенок (это он — Пономарев) и хрюкает о своих правах на окрестные лужи. Такая картина.

Но, в конечном счете, все эти житейские неурядицы и зигзаги не имели особой цены. Он был пуст и неинтересен, даже подозрителен для окружающих, не потому, что оставил Аночку на радость Воробейченко, а потому, что был «не на месте».

Он был проездом с людьми, живущими по сторонам дороги, так и воспринимался, как транзитный пассажир, делающий пересадку. Так и Костя его понимал, и Бобр-Загоруйко. А когда он начинал упрямо лгать, бить себя в грудь, утверждая, что приехал насовсем, это воспринималось оскорбительно, так как люди отлично видели торчащий у него из кармана обратный билет.

Что начал делать, то доделай. Пономарев всегда ощущал и понимал этот спасительный закон, которому не подчиниться — нет сил. Поднявший руку — пусть бьет. А стоять у всех на виду с дурацки поднятой рукой — смех и грех. Он должен, если потребуется, начать работу заново, но ту же самую работу, другой не надо. Он будет бить в одну точку, пока не пробьет дыру. Или сам разобьется. Только так. Прочь сомнения.

Пономарев уехал так же, как и приехал. Не прощаясь. Поросенок из сельского дворика неутомимо хрюкал в нем, и он, уже сидя в электричке, ласково кивал и подмигивал этому поросенку. «Когда же ты сдохнешь?» — нетерпеливо и с воодушевлением думал он. «Никогда!» — хрюкал поросенок…

Подходя к своему дому, Пономарев увидел сына Витеньку. Сын играл сам с собой в окружение. Он строчил по сторонам из воображаемого пулемета. Грязный, сопливый, счастливый и одинокий Витенька изредка покрикивал врагам: «А ну подходи! Трата-та-та!»

Незамеченный, Пономарев скользнул в подъезд. Он не волновался, сердце его не трепетало. Уверенно нажал он на звонок. Раздался лай Снуки.

Аночка, в домашнем халатике, в бигуди, стояла в глубине коридора.

Она видела его и улыбалась…

1971

Операция (Повесть)

Часть первая

1

Из анкеты:

Владимир Берсенев, 30 лет, беспартийный, инженер-биолог, холост.

В житейской суете, посреди океана маленьких забот, в нелепых попытках продвинуться вверх я жил почти счастливо, пока болезнь не настигла меня. Да, я заболел тяжело. Открытие входило в мое затуманенное сознание мучительными рывками.

Я сопротивлялся, как мог, на ходу перестраивался, приспосабливался к губительной неожиданной слабости. Очень спешил в те дни, теперь уж и не помню куда: то ли что-то такое особенное изобрести, то ли отдать полную дань страстным чарам Ксении Боборыкиной, мечтательной и чувственной блондинке восемнадцати лет от роду.

Не успел, да и не мог успеть. Боль, постоянная и оттого невыносимая, победила мою жеребячью беготню.

Но я непримиримо упирался, хотя был уже неполноценным членом общества, да и Ксении Боборыкиной мало от меня доставалось радости и чувств.

Загадочные врачи твердили в один голос о необходимой операции. А я уныло и глупо повторял: а как же терапия? Антибиотики?

Так работал еще почти год. Но в моей впечатлительной душе постепенно рождалось страшное чувство ухода из мира, ласкового прощания с дорогими привычками, людьми.