Мелодия на два голоса [сборник]

— Что ж тут плохого? Кому-то надо это делать.

— Ты еще увидишь, — сказала Катя. — Ты еще увидишь.

От ее злого "ты" я сонно щурился, как в детстве, когда перепадал кусок сладкого.

— Давай поженимся, — сказал я.

— Хорошо, — ответила она. — Давай.

И дальше я заблудился в сумрачном лесу. Хорошо, что тут присутствовала Надежда Семеновна, которая указала выход из квартиры. Ночью я прошагал пешком, напевая романсы, через всю Москву.

5

Сказок не бывает, и я не верил, что сон долго продлится. Знал, что надо трезво оценить происходящее, а то как бы не слишком холодна оказалась вода, в которую окунешься спросонья.

И все-таки все дни до собрания я был как в бреду. Юношеские грезы баюкали меня. Катин поцелуй и ее обещание казались верным залогом скорого счастья.

Почему бы и нет? Любовь ровесников не ищет. Разве не бывает чудес? Сказок не бывает, а чудес полно. Вся жизнь наша — чудо.

Катя болела и не выходила на работу, а я думал только о ней. И не то чтобы думал. Она была за столом, рядом с Владиком, ходила по комнате, ее глаза сияли, она ошибалась в отчетах, а я исправлял, и мы оба смеялись до слез оттого, что сумели всех провести, всех этих умниц обманули и водили за нос. Даже Самсонов со своим удивительным чутьем на ошибку растерялся.

Как я всех любил в эти два дня до пятницы! С Иваном Эдуардовичем пошутил — сказал ему, что у него вся спина белая, а Владику, Дарье Тимофеевне, Демидову и машинистке Наденьке выписал премии, по двадцати пяти рублей на человека. Боялся, что скоро у меня отнимут возможность предлагать премии, и поспешил с этим делом. Заборышев подмахнул документы, не читая, только поглядел на меня с каким-то жалостливым подозрением и вопросом.

— Смешно, — сказал я Заборышеву. — Всего-то нас одиннадцать человек, а такие страсти накалились.

— Вот завтра и выступишь, — нервно буркнул Павел Исаевич. — Это у тебя одиннадцать, а у меня — сорок.

Работал, приходил домой, ужинал, смотрел телевизор, читал все как обычно. Но, казалось, жил такой безумной и яркой жизнью, какой не жил никогда и уж не мечтал изведать такую жизнь. "Эх, быть бы мне летчиком, — воображал, лежа в постели с грелкой. — Тогда бы другое дело. Летчику на земле нет преград. Их женщины боготворят. А еще лучше — быть бы мне капитаном подводной лодки".

Дико звучал в ночи мой смех от этих легких, отрывочных детских мыслей. Отбрасывал грелку и босиком шлепал на кухню, пил из холодильника ледяное молоко. Полетели кувырком мои годы, и стало мне двадцать лет. Уютно попискивали в душе котята-сомнения. Лето кончилось. В открытую форточку влетали синие толстые комары и засыпали в тепле на стенках. В четверг вечером загудели батареи парового отопления. Присел возле них на корточки и долго прислушивался, как булькала, пенилась, не могла вырваться, дышала живая вода…

6

Обыкновенно собрания мы проводили в секторе Телегина — это была самая большая комната в отделе, в нее свободно вмещалось человек тридцать. Окна распахнули, и самые заядлые курильщики сразу задымили, усевшись поближе к воле. Повестки никто толком не знал, потому что на доске объявлений просто вывесили число и время собрания и что "явка обязательна". Но слухи о каком-то необыкновенном персональном деле все же распространились, я ловил на себе любопытные взгляды, и многие кивали мне по-особому дружелюбно. Выбрал местечко с краю, чтобы не лезть по ногам, если придется выходить, хотя выступать не собирался. Пусть их, думал, делают и говорят, что хотят. Меня мало касается. А стыд переживу, не мальчик. Катя первый день была на службе и на собрание осталась, — бледная, задумчивая, она заняла место рядом с Дарьей Тимофеевной в первом ряду.

Настроение у меня было паршивое и под ложечкой сосало: в это время обычно пил дома чай с сухариками. Я твердо намеревался проводить Катю домой и по дороге поставить все точки над "і". Состояние некоей раздвоенности не проходило. Во мне было два человека: один — юноша, готовый к безумствам, крепкий, как новый футбольный мяч, с легкой пустой головой, а второй — усталый экономист с двадцатилетним стажем безупречной работы, начальник, можно сказать — ветеран труда (с натяжкой), которого собирались вывести на чистую воду более молодые и прыткие товарищи. Тому, первому, — была бы только ночка потемней, а этому, второму, — грелка потеплей. Был и третий, усталый сторонний наблюдатель, ехидный и желчный, трезво понимающий цену делам и словам. Тот, третий, ползучий змей, был уверен, что никогда не выиграет скачку запоздалый юнец на воображаемом сером в яблоках скакуне. Не выиграл прежде, проиграет и теперь. Азарта ему не хватает и еще много чего такого, что дается только природой. Но зато тот, первый, был тщеславен, неудовлетворен и горд, и я всегда был рад снова с ним встретиться.

Собрание по всем правилам открыл наш председатель профкома Женя Сигачев, тридцатилетний лаборант. Но на повестке и он запнулся — сказал, что есть одно заявление, интересное заявление (здесь он достал из папки бумагу Самсонова), и есть мнение обсудить это заявление коллективно.

— Зачти! — крикнули с места.

Но Сигачев не знал, надо ли читать.

— Оно длинное, — сказал он. — Может быть, товарищ Самсонов сам расскажет, о чем он писал в дирекцию.

Наступила тишина. Тогда встал Иван Эдуардович и стал пробираться к президиуму. Увидел опять, какая у него надежная и широкая спина, и искренне ему посочувствовал: все-таки он был сейчас в более трудном положении, чем я или кто другой. Чего он добивался? Какие страсти в нем бушевали? Что хотел искоренить, кого возвеличить? Все это предстояло ему объяснить человеческими словами малознакомым людям, а это трудно. Потруднее даже, чем в магазине растолковать продавщице, что ты хочешь постной ветчины. Сейчас он был мне необыкновенно безразличен, но это из-за Кати, а вообще я всегда уважал людей, которым есть что доказывать и которые не боятся доказывать. Вот Самсонов написал докладную, а теперь шел на трибуну, вроде на общественный суд, хотя суд он как раз мне устраивал, но я мог и уклониться, схитрить, мало ли что мог, а он не мог, у него такого выхода не было. Так мне казалось, пока Иван Эдуардович тяжело ступал по проходу, поворачивался лицом, доставал из кармана какие-то бумажки, пока приглаживал набок седоватые прядки, а заодно и уши.

Потом он сказал громко и деловито:

— Я написал на имя директора, что мы плохо работаем, и попытался объяснить почему. Я указал конкретных виновников вялой, незаинтересованной работы. Первое, что сделал, придя из отпуска, Степан Аристархович Фоняков, — выписал именно этим работникам денежные премии! Что это? Почему? За что?

Как опытный оратор, в эффектном месте Иван Эдуардович сделал паузу и простер руку вперед. Фигура его выражала не негодование, не обиду — недоумение и упрек. Побледнев, я опустил глаза. Зал завороженно молчал. Давненько тут не слыхали прямых речей!

— Видимо, товарищ Фоняков хотел таким способом уронить меня в глазах коллектива, — задушевно и мягко продолжал Иван Эдуардович. — Думаю, что это ему отчасти удалось. Я здесь человек новый, и на сегодняшний день в нашей группе со мной еле-еле здороваются. Но не в этом суть — что такое ноша самолюбия перед лицом общего дела, товарищи! Ерунда.

Теперь расскажу, о чем написал в докладной записке.

Однако Иван Эдуардович не стал рассказывать про докладную — до сих пор, честно говоря, мне неизвестно, что там было написано. Да и какое мне дело! Еще битых полчаса Самсонов делился мыслями о современном производстве, которое он понимал "как отлаженный организм с идеально подогнанными звеньями", через фразу вспоминал о "семимильных шагах прогресса".

Пока он говорил свои пышные фразы, я успокоился, а к концу речи опять стало его жалко. Кто из нас не видел демагогов с претензией? Это был один из них, причем не самый умный. Умный демагог всегда учитывает состав и состояние аудитории. Самсонов был из тех, кто и перед женой, и на страшном суде талдычет одно и то же одинаковым тоном.

Сигачев спросил:

— Вопросы к выступающему?

С места крикнули:

— Пусть расскажет автобиографию.

Самсонов зарделся — и видно было, что готов рассказать.

Собрание заваливалось, переходило в фарс, и Сигачев, чтобы соблюсти декорум, сказал:

— В письме названы конкретные лица. Может быть, они выступят?

Молчание. В глубине души я надеялся, что кто-нибудь встанет и защитит меня, хотя бы косвенно. Оставался висеть в воздухе главный вопрос: завалил я работу или нет. Но почему это должно было решиться на общем собрании? Такие вопросы, понятное дело, заранее готовит специальная комиссия.

— Никто не хочет выступить? — повторил Сигачев, взглянув на часы. — А что это за премии, про которые говорил здесь товарищ Самсонов? Это законные премии?