Меловой человек
Шрифт:
Под оболочкой взрослых, покрытых слоем многолетнего жизненного опыта, скрываются дети с ободранными коленками и сопливыми носами, которым просто нужны их родители… и друзья.
Минивэн Хоппо припаркован на улице. Я заворачиваю за угол и вижу самого Хоппо — он как раз слезает со своего старого велосипеда, нагруженного мешками с хворостом. За спиной у Хоппо тяжелый рюкзак. Я мысленно возвращаюсь в то солнечное время, когда мы вдвоем часто ходили в лес. Хоппо всегда возвращался с хворостом и растопкой, которые просила собрать его мать.
Он
— Эд? Что ты здесь делаешь?
— Я звонил, но твой телефон выключен.
— А, да. Просто загулялся в лесу. Там связь не очень.
Я киваю:
— Старые привычки умирают медленно.
Он усмехается:
— Как и мамина память. Но она все равно не простит мне, если нам придется платить еще и за дрова.
Его улыбка гаснет — кажется, он заметил выражение моего лица.
— Что стряслось?
— Слышал про Майки?
— Что он теперь натворил?
Я открываю рот, но язык не поворачивается. Наконец мозг справляется с ним и я произношу самое очевидное:
— Умер.
— Умер?
Забавно, что люди часто повторяют за нами слова, даже если прекрасно все расслышали. Что это? Попытка отрицания?
Спустя пару мгновений Хоппо все-таки спрашивает:
— Как это произошло? Что случилось?
— Он утонул. В реке.
— Господи. Прямо как…
— Не совсем. Слушай, я могу войти?
— Да, конечно.
Хоппо катит свой велосипед вверх по дорожке. Я иду следом. Он открывает дверь, и мы заходим в темный узкий холл. Я не был здесь с детства. Да и тогда не заходил дальше прихожей из-за беспорядка. Иногда мы играли на заднем дворе, но недолго, потому что сад у них был маленький, а задний двор — просто двор. И довольно часто завален собачьими какашками. Их никто не убирал. Некоторые были совсем свежие, некоторые — уже побелевшие.
В доме пахнет п'oтом, старой едой и дезинфекцией. Справа от меня приоткрыта дверь в небольшую гостиную. Я вижу цветастый диванчик и белые кружевные салфетки — некоторые из них покрыты желтым налетом никотина. В одном углу ютится телевизор, в другом — старый комод и ходунки.
Мать Хоппо сидит в кресле с высокой спинкой рядом с диваном и тупо пялится в телевизор, по которому показывают дневное ток-шоу. Гвен Хопкинс всегда была сухопарой женщиной, но болезнь и возраст совсем ее иссушили. Она утопает в длинном цветастом платье и зеленом кардигане. Ее руки, торчащие из рукавов кардигана, похожи на куски вяленого мяса.
— Мам? — мягко обращается к ней Хоппо. — К нам пришел Эд. Ты помнишь Эдди Адамса?
— Здравствуйте, миссис Хопкинс, — говорю я чуть громче обычного, как люди часто делают, когда общаются с больными или стариками.
Она медленно поворачивается к нам, и ее взгляд с трудом фокусируется на нас. Или, быть может, все дело в том, что она изо всех сил пытается сообразить, что происходит.
А затем она улыбается, показывая кремово-белые вставные зубы.— Ах, Эдди! Я тебя помню. У тебя был брат. Его звали Шон?
— Вообще-то, мам, это у Майки был брат Шон, — говорит Хоппо.
Она мрачнеет, но потом снова улыбается:
— Ах да, Майки. Как у него дела?
— Отлично, мам, — быстро отвечает Хоппо. — Просто превосходно.
— Очень хорошо. Ты не мог бы принести мне чай, Дэвид, милый?
— Конечно, мам. — Он бросает на меня взгляд. — Пойду поставлю чайник.
Я стою в дверях и смущенно улыбаюсь Гвен. В комнате висит какой-то запашок. Кажется, в комоде давненько не убирались.
— Какой он хороший мальчик, — говорит Гвен.
— Это точно.
Она снова внезапно мрачнеет:
— А вы кто?
— Эд. Эдди. Друг Дэвида.
— Ах да. А где же сам Дэвид?
— Он на кухне.
— Ты уверен? Я думала, он пошел гулять с собакой.
— С собакой?
— С Мерфи.
— Э-э… нет, вряд ли он пошел гулять с Мерфи.
Она слегка взмахивает узловатой, покрытой венами рукой.
— Ну конечно, ведь Мерфи уже умер. Я имела в виду Дружка.
Дружком звали пса, который появился у Хоппо после Мерфи. Теперь его тоже уже нет.
— А, ну да.
Я киваю, и она кивает мне в ответ. А потом мы опять киваем друг другу. Мы отлично смотрелись бы на приборной доске какой-нибудь тачки.
Она вдруг наклоняется ко мне над подлокотником своего кресла.
— Я помню тебя, Эдди Адамс. Твоя мать убивала детей.
Дыхание застревает у меня в горле. Гвен все еще кивает и улыбается, но теперь все это выглядит иначе. В уголках ее рта проступает какая-то горечь, а в затуманенных голубых глазах — ясность.
— Не бойся. Я им не скажу. — Она наклоняется еще ниже, постукивает себя по носу и подмигивает. — Я умею хранить секреты.
— А вот и чай! — Хоппо возвращается в комнату с чашкой в руках. — Как вы тут, все в порядке?
Я смотрю на Гвен — ясность испарилась, и теперь ее взгляд кажется еще более затуманенным и растерянным, чем прежде.
— Все хорошо, — говорю я. — Мы просто болтали.
— Понятно. Мам, вот твой чай. — Он ставит чашку на столик. — Помнишь? Горячо. Сначала надо подуть.
— Спасибо, Горди.
— Горди? — Я оглядываюсь на Хоппо.
— Так звали отца, — шепотом отвечает он.
— Ох…
Мой отец не путал окружающих. Но иногда он называл меня «сын», как будто я мог не заметить, что он попросту снова забыл, как меня зовут.
Гвен снова оседает в кресле, устремляет взгляд в телевизор и теряется в каком-то непонятном собственном мирке. Или любом другом мирке.
«До чего же тонкая завеса разделяет реальности», — думаю я. Может, люди и не теряют сознание. Может, оно просто выскальзывает из одной реальности и попадает в другую.
Хоппо вяло улыбается:
— Ну что, пойдем на кухню?