Мемуары генерала барона де Марбо

Я был настолько легкомысленным, что изо всех сил старался войти в это сообщество буянов. Мне казалось, что это возвысит меня в глазах моих товарищей. Но напрасно я старался посещать фехтовальную школу, быть первым во всем — в стрельбе, во владении саблей, пистолетом, карабином, одним ударом сбивать все, что попадалось на моей дороге, волочить саблю, надевать кивер набекрень, члены клики относились ко мне как к ребенку и отказывались принять меня в свои ряды. И лишь одно непредвиденное обстоятельство помогло мне стать единогласно примятым в их компанию.

Итальянская армия занимала в то время Лигурию и растянулась вдоль линии протяженностью в 60 лье. Правый край находился у залива Специя, за Генуей, центр — в Финале и левый — в Ницце и в Варе, то есть на границе с Францией. Таким образом, у нас за спиной было море и перед нами был Пьемонт, где расположилась австрийская армия, отделенная от нас грядой Апеннин, простирающейся от Вара до Гави.

В таком неудачном положении французская армия могла быть легко разделена на две части, что и случилось несколькими месяцами позже. Однако не будем предвосхищать события.

Получив приказ собрать свою дивизию в Савоне, маленьком городке, расположенном на берегу моря в 10 лье ниже Генуи, отец разместил свой штаб в близлежащем епископстве. Пехота была распределена по небольшим городкам и в соседних деревнях, с тем чтобы наблюдать за долинами, по которым пролегали основные дороги, ведущие из Пьемонта. 1-й гусарский полк из Ниццы был переведен в Савону и расположился на бивуак в долине под названием Мадонна. Вражеские аванпосты находились в Дего, в 4 или 5 лье от нас, на противоположной стороне Апеннин. Вершины их были покрыты снегом, в то время как в Савоне и ее окрестностях температура была очень приятной. Наш бивуак был очень хорошим, продовольствия у нас было более чем достаточно, но никакой дороги, связывающей нас с Ниццей или с Генуей, мы не имели и в помине. Морские сообщения были перекрыты английскими кораблями. Войска жили только тем, что ей доставляли по Карнизу на нескольких мулах или что оставалось от разгрузки небольших судов, которым удавалось незамеченными пробраться вдоль берега. Этих ресурсов с трудом хватало, чтобы прокормить войска. К счастью, в стране производилось много вина, что поддерживало солдат и помогало переносить им лишения в пище с завидным смирением. Однажды стояла изумительная погода. Мой наставник Пертеле прогуливался со мной по берегу моря и увидел небольшой симпатичный кабачок, окруженные апельсиновыми и лимонными деревьями, под которыми стояло несколько столов. За столами сидели военные самых разных родов войск. Пертеле предложил мне туда зайти. Хотя мне так и не удавалось преодолеть своего отвращения к вину, я последовал за ними из простой любезности.

Необходимо заметить, что в то время на поясной портупее кавалеристов не было крючка для подвешивания сабли, и поэтому, когда мы шли пешком, надо было придерживать ножны левой рукой. Мы это делали так, чтобы ее конец касался земли. Это производило большой шум и обволакивало нас духом воинственности. Ничего большего и не требовалось, чтобы мне понравился этот обычай. Но случилось так, что при входе в городской сад, о котором я уже говорил, конец ножен моей сабли коснулся ноги огромного канонира конной артиллерии, который отдыхал, развалившись на стуле и вытянув вперед свои ножищи. Конная артиллерия, называемая в те времена летучей артиллерией, была создана в начале Революции из добровольцев, набираемых в гренадерских ротах. Пользуясь этим удобным случаем, от многих самых непослушных гренадеров их бывшее начальство избавлялось с превеликим удовольствием.

Летающие канониры были известны не только своей смелостью, но и страстью к стычкам и ссорам. Канонир, ногу которого задела моя сабля, обратился ко мне громовым голосом и крайне грубым тоном: «Гусар! Не слишком ли волочится твоя сабля?!» Я продолжал идти, не ответив на грубость, но мой наставник Пертеле подтолкнул меня и сказал тихо: «Ответь ему: «Заставь ее приподняться!» Я повторил его слова. «Легко!» — ответил канонир. Пертеле мне снова подсказал: «Я бы на это посмотрел». При этих словах канонир или, скорее, Голиаф, поскольку он был около шести футов роста, выпрямился на своем стуле и принял угрожающий вид, но мой наставник бросился между ним и мною. Все канониры, находящиеся в саду, моментально приняли сторону своего товарища, но тут же целая толпа гусаров окружила Пертеле и меня.

Все кричали, говорили одновременно, и я подумал, что, наверное, будет общая драка. Однако, поскольку гусаров было, по крайней мере, двое против одного артиллериста, они вели себя более спокойно, и артиллеристы поняли, что, если начнется драка, им не победить. Поэтому все закончилось тем, что гиганту канониру разъяснили, что в том, что его ногу задела моя сабля, ничего оскорбительного быть не могло и дело должно остановиться на этом. Или остаться между нами двоими. Но тут в общей суматохе и шуме один трубач артиллерии, примерно 20 лет от роду, начал оскорблять меня. Я, возмущенный, оттолкнул его столь сильно, что он упал головой в ров, полный грязи. Гут же было решено, что этот молодой человек и я должны драться па саблях.

Мы тогда вышли из сада, за нами последовали все, кто присутствовал при скандале. И вот мы на берег)' моря, на утрамбованном песке. Мы готовы сражаться. Пертеле знал, что я неплохо владею саблей, тем не менее он дал мне еще несколько советов, как вести себя в этом поединке и как я должен атаковать противника. Затем он привязал к рукоятке сабли большой платок, затем обмотал им всю мою руку.

Наступил момент, когда мне нужно сказать, что мой отец ненавидел дуэли. Во-первых, потому, что считал этот обычай варварским, а во-вторых, я думаю, подобное отношение было вызвано еще и воспоминанием об одном случае из времен его молодости. Состоя в роте телохранителей, он присутствовал на дуэли как секундант своего товарища, очень им любимого, причем последний был убит в этом кровавом споре, и( | пахнувшем по совершенно незначительной причине.

Как бы то ни было, но, когда отец принимал командование, он предписал жандармерии арестовывать и препровождать к нему всех военных, которые затевали такого рода ссоры. Хотя трубач и я прекрасно знали об этом приказе, мы тем не менее сняли наши доломаны и взяли и руки сабли. Я расположился спиной к Савоне, а мой противник передо мной. Мы изготовились к поединку, когда вдруг я увидел, что трубач бросился в сторону, схватил свой доломан и убежал. «Ах ты, трус! Ты убегаешь!» — воскликнул я. Я хотел уже броситься за ним, когда две железные руки схватили меня сзади за ворот. Я повернул голову и оказался лицом к лицу перед восемью или десятью жандармами. Тогда-то я и понял, почему убежал мой противник, почему разбегались все присутствующие, включая моего наставника Пертеле, поскольку каждый из них боялся быть арестованным и отведенным к генералу.

Итак, я был арестован и обезоружен. Я надел мой доломан и с удрученным видом последовал за жандармами, которым я не назвал своего имени и которые меня повели прямиком в епископство, где жил мой отец. В этот момент отец находился в доме с генералом Сюше (ставшим впоследствии маршалом), приехавшим в Савону, чтобы обсудить служебные дела с отцом. Они прогуливались в галерее, выходившей во двор. Жандармы подвели меня к генералу Марбо, не подозревая, что я его сын. Бригадир объяснил мотивы моего ареста. Тогда отец, приняв крайне строгий вид, сделал мне основательное внушение. После этой отповеди отец сказал бригадиру: «Отведите этого гусара в цитадель». Я уходил, не говоря ни слова, и, таким образом, генерал Сюше, который меня не знал, не подозревал, что сцена, при которой он присутствовал, происходила между отцом и сыном. Только на следующий день ему стало известно о наших родственных связях, и с тех пор он часто со смехом вспоминал этот случай.

Цитадель представляла собой старое генуэзское укрепление, расположенное возле порта. Меня заперли в огромном зале, свет в который проникал через небольшое окно, выходившее на море. Постепенно я стал приходить в себя. Выговор, который я получил, представлялся мне вполне заслуженным. Однако тем, что я не подчинился генералу, я был удручен меньше, чем огорчением, которое я причинил своему отцу. Остаток дня я провел в печальных размышлениях. Вечером старый инвалид из генуэзских войск принес мне кувшин с водой, кусочек хлеба из полковой пекарни и бросил небольшой сноп сена, на котором я мог улечься. Но я не мог есть. Я не мог и заснуть. Во-первых, потому, что я был слишком взволнован, а во-вторых, из-за шума, который производили вокруг меня большие крысы, захватившие тут же мой хлеб. Я лежал в полной темноте, предаваясь своим грустным размышлениям, когда около 10 часов вечера услышал, что замок моей тюрьмы открывается. Я увидел Спира, бывшего верного слугу моего отца. Он-то мне и рассказал, что после того, как я был отправлен в цитадель, полковник Минар, капитан Го и все офицеры отца просили его помиловать меня. Генерал согласился и поручил Спиру пойти за мной и отнести начальнику крепости приказ о моем освобождении.

Меня отвели к начальнику форта генералу Бюже, великолепному человеку, который лишился на войне одной руки. Он меня знал и очень любил моего отца. После того как он вернул мне мою саблю, он посчитал своим долгом прочитать мне мораль, которую я слушал внимательно и терпеливо, но думал лишь о том, что получу еще более строгие замечания от своего отца. Я не чувствовал в себе достаточно мужества, чтобы вынести это наказание, и решил насколько возможно избежать его.

Нас повели вдаль от цитадели. Ночь была темная. Спир шел впереди меня, освещая путь фонарем. Ведя меня по узким, кривым улицам города, Спир был в восторге от того, что он вызволил меня, и перечислял все, что меня ожидало в штабе. В том числе, говорил он, я должен буду выслушать очень строгий выговор от отца. Эта последняя фраза укрепила во мне созревавшую уверенность. Чтобы гнев отца несколько спал, я решил, что не покажусь ему ранее чем через несколько дней. Для этого мне нужно было сейчас же отправиться на наш бивуак в долине Мадонна. Я мог бы убежать, не причиняя никакой неприятности Спиру, но из страха, что он меня догонит со своим фонарем, я вышиб ногой фонарь, который упал в десяти шагах от него, и убежал, тогда как бедный старик искал свой фонарь на ощупь и восклицал: «Ах ты, маленький негодяй, я все расскажу отцу. Он правильно сделал, черт возьми, поселив тебя с этими бандитами, гусарами Бершени! Хорошенькая школа для молодого человека!»