Мемуары гейши из квартала Шинмати

Долгие дни пути стали мучительным испытанием для меня. Телесные муки порой казались менее тягостными, чем духовные терзания, без конца изнурявшие мое сердце. Саднило в нем осознание того, что впереди меня ждет участь недостойная человека, неотвратимая как судьба. Перед мысленным взором беспрестанно возникали лица родителей и братьев, скрывшихся за завесой прошлого. Как они сейчас, спрашивала я саму себя. Молятся ли за мое благополучие или уже стараются забыть о несчастной отщепенке? Исстрадавшись в таких мыслях и чувствах, я часто впадала в безутешное рыдание, из последних сил сдерживая крики боли и обиды.

Когда наконец сквозь лесные просеки замаячили силуэты внушительных городских построек Осаки, меня непроизвольно пробрала дрожь. Еще никогда прежде не видела я такого многолюдья, гомона и сутолоки общественной жизни. По краям дороги росли горделивые пагоды, а ветхие хижины, стоя бок о бок, теснили друг друга. От неизбывной толчеи на улице мельтешившие разноцветные одежды сливались в радужный поток, при этом на каждом углу стояла неизменная вереница нищих с протянутыми к небу руками.

Звуки, запахи и краски этого людского муравейника все глубже поглощали меня, вселяя неподдельное благоговение. В то время как на родине царила безмятежная природная тишина, здесь повсюду не смолкали пестрые рынки, несущие разноголосие криков уличных торговцев, азартных игроков и молодцев из простонародья. А над всем этим гомоном возвышались строгие напевы синтоистских святилищ да звучные удары деревянных колотушек, оповещающих о начале гончарного часа или цветочного праздника.

Естественно, среди этого калейдоскопа город вмещал и не столь радужные, но пугающие мое юное воображение картины. То тут, то там попадались витрины борделей, из дверей которых выглядывали обнаженные смуглые женщины и молоденькие девушки с нарумяненными губами, манившие проходящих мужчин в свои сладострастные сети. Также встречались лавки иных ремесленных гильдий, как то кузнецы, изготовлявшие арсенал инструментов для истязаний, а рядом с ними трудились своим ремеслом мастера по нанесению знаков позора и причинению увечий «нечестивцам».

Надо признаться, подобные виды внушали мне первобытный ужас. Из окна кареты я, затаив дыхание, взирала на протекание здешней жизни, некогда невообразимой для сельской простушки, и едва ли могла угадывать, куда именно повлечет меня неведомая судьба.

Около дверей одного из чайных домов в квартале Шинмати, где предоставлялись сами понимаете какие услуги, наше длинное шествие наконец остановилось. Приближался вечер, и вокруг пролился свет ярких бумажных фонарей, усыпавших расписные крыши и смутно озарявших залитый красными огнями дворик. Из-за раздвижных дверей доносилась меланхоличная флейта – негромкие отзвуки традиционных напевов и ритмичные щепки играющего на сямисэне 2 . Я вздрогнула и потупила взгляд, боясь представить, какие виды откроются мне внутри.

2

Сямисэн – традиционный японский щипковый трёхструнный музыкальный инструмент, выполненный в виде лютни с маленьким овальным корпусом.

Двое служек тут же буквально выволокли меня из кареты, после чего их скользящий шаг перенес нас через застывшие в благодушном терпении ряды алых фонариков. Сквозь пелену их кровавого света я зрела устланные циновками коридоры с раздвижными шторками, в глубине тянущиеся за пределы моего обозрения.

Наконец челядь остановилась и без лишних околичностей ввела меня в одну из небольших комнат с двумя циновками на полу и тусклой лампой, озарявшей одинокий невысокий столик посредине. Перед ним склонилась высокая женщина в роскошных одеждах. Ее суровое лицо слегка смягчали неяркие отблески света от масляной лампы. Оставив нас одних, слуги тут же удалились, а незнакомка обратила ко мне спокойный взгляд, в котором проглядывало не то презрение, не то изучающее разочарование. Мне оставалось лишь безмолвно застыть по стойке смирно. Оробев, я не смела вымолвить ни слова.

– Итак, юная Мико, – произнесла строгая особа, и меня передернуло от глубины и отчетливости ее голоса. – Полагаю, тебе теперь предстоит узнать много нового об обители, в которую ты была доставлена. Я – хозяйка этого милого чайного домика, именуемого «Сад изобилия». И отныне ты станешь моим подопечным цветком, что должен расцвести всеми благами грядущей дамской ремесленной жизни.

Она умолкла и вновь внимательно осмотрела меня с ног до головы, на этот раз несколько дольше задержавшись взглядом на моих полураспущенных косах и сероватом платьице, изодранном в пути.

– Однако для начала тебя, дитя уединенной лесной чащобы, следует обучить премудростям учтивости и красоты. Только пройдя весь искусный цикл специального воспитания, ты сможешь называться настоящей женщиной. И только тогда ты обретешь способность считаться гейшей благородного Шинмати.

Она еще раз надменно оглядела меня и небрежно махнула рукой:

– На сей же день ты будешь безотлагательно испытана на предмет этикета, как подобает дражайшим нашим цветочкам с первых мгновений в обители. Но отдыхай пока, ибо это всего лишь начало твоей великой стези, юное дитя.

С этими словами сановитая госпожа изящно встала и удалилась, оставив меня в полном недоумении стоять на одном месте. Легкое потрясение, вызванное столь пугающим приемом, помешало мне заметить нечто другое в комнате.

Лишь спустя несколько минут я увидела, что в углу теснилась тень, перемещающаяся и будто настороженно меня разглядывающая. В ответ на мой испуганный взгляд, фигура неуверенно приблизилась и выступила на свет.

Передо мной предстала девочка лет десяти с темными растрепанными волосами и тонкими чертами лица, какие бывают только у знати. В момент ее приближения мое смущение мигом развеялось и уступило место любопытству. Глянцевитые темные глаза девчушки цепко впились в меня и источали нескрываемое презрение – столь недетское, как будто их владелица была годами старше.

– Не бойся, сельская дурнушка, – к моему изумлению, произнесла она низким дрожащим голоском. – Меня зовут Окику, и я далеко не последняя ученица мудреной школы в этом обиталище. Уже через день-другой ты воочию изведаешь строгость науки Акиры-сан и все ее порядки, такие же жестокие, как зверь в неволе.

Прежде чем я успела ответить, моя юная собеседница присела на циновку и добавила виноватым, почти неслышным шепотом:

– Я помогу тебе не сбиться с пути и соблюдать все эти неисчислимые правила. Ибо таковы уж здешние порядки…

Она отвела взгляд и какое-то время мы сидели, не проронив ни слова. Эта эпоха моей жизни уподоблялась тихому чистому ручью, который вот-вот должен был излиться в мощный горный поток.

Глава 5. Благоговение перед Акирой-сан

Минули годы с того поворотного дня, когда я вступила в лона «Сада изобилия». Одно мгновение растягивалось в череду дней, дни сплетались в месяцы, а месяцы в целые эпохи неукоснительных занятий и строгих испытаний.

В ту пору весь мой новый круговорот оборачивался бесконечной чередой упражнений и церемониалов под руководством неумолимого наставника – хозяйки обители мадам Акиры. Каждая секунда нашего бытия неотступно следовала букве ее педантичных правил и предписаний. Любой нюанс движений, осанки, мимики, расположения тела и даже дыхания мы должны были доводить до математически рассчитанного совершенства.

Как только невыспавшееся солнце поднималось из-за вершин пагод, Акира-сан без опозданий появлялась в наших спальнях, и привычный распорядок сменялся трепетным томлением инспекции. Именно в эти утренние часы мы обязаны были четко выдерживать все уроки по телодвижениям, поведению и этикету. А далее не следовало сомкнуть очей до алой зари, пока мадам не внушила тысячу деталей, как поддерживать хрупкость изящества.