Мемуары гейши из квартала Шинмати

Когда Окику вот так вдруг забывалась и давала волю шалостям детства, во мне против воли поднималась та самая восторженная дрожь, что всякий раз настигала при виде безукоризненных этикетных церемоний Акиры. Проказливый задор моей закадычной подруги приоткрывал передо мной новые духовные глубины, к которым я стремилась приложить все силы своей неокрепшей души.

И хотя Окику обычно держалась надменно, брезгливо сжимая губки и пряча чувства под маской царственной безучастности, в уединенных встречах между нами неизменно проглядывала щемящая нотка доверительности. Вдвоем, за пределами строгого ока командирш, мне не требовалось носить маски невозмутимой ученицы – вместе с нею я могла показывать свои истинные эмоции, делиться потаенными детскими огорчениями и тайными грезами.

В эти интимные моменты Окику не кичилась воспитанием гейши, каким была напичкана по самое ненавистное. Более того, временами ее самоуверенная замкнутость абсолютно растворялась. Умильная озорная улыбка вскипала на лице подруги, озаряя его таким родным и теплым светом, что я невольно забывала про жестокие порядки обители.

Глядя на нее в такие минуты, я поражалась, как может юное создание столь уверенно держаться под гнетом нечеловеческих требований, не теряя индивидуальности и не закоснев в рабском фанатизме. Тогда с нескрываемым восхищением я ловила каждый ее жест, каждый изгиб бровей и взмах ресниц, запоминая это выражение доброты и обезоруживающего простодушия. Одно только воспоминание об этих лучезарных зарницах милости помогало мне не сломаться под градом изнурительных экзерсисов мадам Акиры.

Вскоре молчаливые посиделки перетекали в полушепотные разговоры о наших сожалениях и видениях грядущего. Окику, кичась потугами превзойти обитательниц чайных домов, временами небрежно роняла фразы о намерениях вырваться из золоченой неволи раз и навсегда. Она отнюдь не грезила незавидной долей гейш в почете, ибо в ее систему убеждений почему-то не вписывался перспективный лоск привилегированной профессии.

Бывало, размечтавшись в этих порывах, юная фрейлина сбрасывала с себя одеяния, совершая ритуал разоблачения телесной тюрьмы. В таких поступках запоздалая детская наивность причудливо переплеталась с робкими всплесками бунтарства. Клочья цветных шелков разлетались из рук Окику во все стороны, как безмолвные призывы о помощи, пока она стояла небрежно-вольной, застенчиво сутулясь в ожидании моей реакции.

Не смея возвысить голос, я с опаской взирала на эти артистические жесты сопротивления. Хотя сердцем я разделяла стремления подруги к свободе, но разум мой был наполнен страхом перед возмездием строгой мадам. Я боялась лишь усугубить свою и без того незавидную участь в обители. Поэтому я никогда не решалась на подобные смелые поступки, а лишь кивала головой и одобряющее заключала Окику в дружеские объятия.

Мне доводилось порой замечать в этих пререканиях отчаяния ее настоящее лицо: настороженное, негодующее, дерзкое, алчное к любым проявлениям жизни. С жаром она живописала свои мечты о большой независимой жизни за стенами резиденции гейш. В те мгновения ее темные глаза вспыхивали задором юной наездницы, рвущейся на поля сражений. Тонкие губы отважно кривились, предвкушая новые горизонты.

– Я живу как узница, моя милая Мико, – роняла напоследок Окику, обретая былое наигранное бесстрастие. – Здесь цветы неподвластны солнцу и медленно отцветают, а я с каждым днем все дальше от истинной природы жизни. Как же смогу я выдержать эту пытку властью минут убийственного безвременья?..

Я была не в силах ответить что-либо вразумительное на эти трагические вопрошания. Вместо слов утешения из уст моих вырывались лишь долгие вздохи смятенных чувств.

В таких потрясенных молчаниях мы разделяли друг с другом горькую участь пленниц «Сада изобилия». И глядя в эти мгновения на решительный профиль подруги, сурово очерченный в контражуре закатных лучей, я все больше утверждалась в мысли, что мои опасения были столь же бездонными. В финальных отблесках мне уже мерещились неизбежные знамения ее будущего рокового сопротивления системе.

Глава 6. Искусство остроумной беседы

Годы ученичества в «Саду изобилия» продолжали свой бесконечный виток. Безжалостная муштра под началом Акиры поглощала все мои дневные и ночные часы, превращая меня в послушный сосуд для вмещения классических творений айнов 4 .

Погруженная в эту безумную круговерть постижения увлекательных обрядов и премудростей, я временами забывалась в своем деревенском происхождении, как будто родилась в самих недрах аристократического сословия гейш. Навыки утонченного красноречия, тонкое владение нюансами мимики и телодвижений с каждым разом все больше отдаляли меня от изначальной дикарской природы.

4

Айны – народ, древнейшее население Японский островов.

Однако внезапные встречи с родными выбивали из этого самовосприятия и заново обнажали истоки моего воистину гадкого утенка. В краткие визиты домочадцев в обитель я воочию убеждалась в пропасти, отныне разделяющей меня и прежних близких.

После томительных ожиданий в комнатах для свиданий, исписанных благородными стихами и пропитанных ароматным дымом курильниц, наконец приходил черед встретиться с моими дорогими. Как только вереница сгорбленных крестьянских силуэтов просачивалась в приоткрытую створку, на их потрепанных лицах начинало проступать смущенное оцепенение и тень нескрываемой боязни.

Вот отец мой, некогда такой могучий, упадает в растерянном поклоне навзничь перед моими ступнями. Его узловатые кулаки неуверенно озираются в поисках приюта для растопыренных мозолистых пальцев. Я лишь жестом подаю знак, что он может преклонить колени в благоговейной позе.

За спиной старика маячит пригорбок сутулой спины матушки. На ее заплаканных глазах мерцают мутные росинки. Как-то странно кривятся в полуулыбке ее бескровные губы, будто пытаясь выразить то благодарность, то суеверный ужас перед моей новой ролью. После недолгих сетований о здравии, она повисает в немом оцепенении, покорно склонив поредевшую головку. Таковы были эти неудобные встречи с моими бывшими кровными.

Но как только я открывала уста для ответной фразы, настороженная тишина в помещении обрывалась. Выверенные модуляции голоса изящно перепадали от грудного бархата к заоблачным высотам прозрачного колоратурного стекла, бесконечно меняя ритмы и краски вдали и вблизи.

На фоне этой речитативной феерии гортанные оклики пришельцев из отчего дома обретали природный вид чудовищного хрипения. Лишенные должной школы, доморощенные простецы походили на воинство глухонемых изгоев, заблудившихся в мироздании ворожбы и заклинаний.

В такие минуты меня посещало царственное чувство превосходства над их убожеством. Порою мне даже хотелось заговорить со взмахами и позами танцовщицы в синтоистском храме, чтобы дополнительно растеребить в их сознании чувство собственной неотесанности. Но выдержка ученицы Акиры-сан все же удерживала меня от подобных жестов, так как они разили бы грубостью.

Вместо того я с деланным терпением принималась вести изысканную беседу о премудростях поэзии, философских трактатах или, на худой конец, курировать их в азах хороших манер по городскому этикету. Родные внимали мне с неизменным священным трепетом, нескрываемо напряженные и скованные в движениях.

Вслушиваясь в мои наставления, отец и мать едва заметно кивали, отчего рассыпались пыльцой перхоть и труха их дряхлых лбов. Отцово мощное тело бугрилось под тяжестью моих затейливых фраз. Скуластое крестьянское лицо его морщилось, силясь уловить мой экзистенциальный сказ.

– …Ведь ваша нога не должна тяжело выпирать вперед, – могла начать я обычный вящий урок. – Смотрите, вот так акцентируется грация, когда ты высоко выгибаешь шпоры и тихонько ставишь ногу на рейку…

И я медленно, торжественно повторяла для них пройденные мудреные шаги, один за другим высвечивая высокородный шарм в каждом своем дугообразном па.