Мемуары M. L. C. D. R.
Шрифт:
Возвращаясь же к моей истории, скажу, что трибунал прошений Отеля еще раз попытался примирить его с господином Эрве, но когда выяснилось, что ни тот, ни другой на это не пойдут, постановил начать судебное разбирательство. Вначале вспомнили о приставе — он наконец был выпущен из тюрьмы при условии, что будет являться на заседания: его дело пока не рассматривали основательно и освободили лишь до вынесения окончательного вердикта. Тем временем процесс обрастал все новыми подробностями, словно снежный ком, который катят в гору, — за время заседаний исписали столько бумаг, что они заняли по меньшей мере сорок, а то и пятьдесят папок. Судебная процедура стоила господину Эрве огромных денег — ведь именно ему пришлось давать объяснения, прежде всего чтобы восстановить справедливость в отношении бедняги пристава. Но наконец этот процесс, длившийся невесть сколько времени, завершился вердиктом в пользу моих друзей, и Ведо был так расстроен и так боялся насмешек, что долго не осмеливался вернуться туда, где приключилась пресловутая история. Вот так закончилось дело, о котором много потом судачили. Наш противник не был бы пристыжен и не потратился бы, если б внял советам своих друзей, — ведь господин Салле добился, чтобы тот уплатил еще и судебные издержки, обошедшиеся в целых две тысячи экю, на что добровольно не согласился бы никто, даже самый честный в своих поступках человек.
Мне не хотелось покидать Парижа, не дождавшись итогов процесса, но теперь уж я мог ехать куда заблагорассудится. Один дворянин из-под Мелёна долго упрашивал посетить его, я отправился к нему, как только закончил свои дела в Париже, и в первый
Это случилось вскоре после кончины кардинала Ришельё, моего доброго господина. Я говорил уже, что ходили слухи, будто он жил со своей племянницей герцогиней д’Эгийон и что герцог Ришельё — якобы их сын. Слухи эти, широко распространившиеся при жизни кардинала, еще умножились после его смерти и наконец оказались у всех на устах, так что даже особы благородного происхождения с удовольствием их пересказывали. Дошло даже до того, что одна придворная дама, поссорившись с герцогиней д’Эгийон, назвала ее любовницей священника и матерью нескольких его детей. Без сомнения, о таких вещах всегда лучше благоразумно помалкивать, нежели идти на поводу у сплетников, но герцогиня, подобно большинству женщин, поддалась чувству обиды и, бросившись в ноги Королеве, попросила у нее защиты. Королева велела ей подняться и рассказать, что произошло. В это время в королевские покои зашли, беседуя, мы с господином де Шаро. Тот, недолюбливавший герцогиню из-за какой-то размолвки, отошел от меня в сторонку, чтобы подслушать ее речи. Она же как раз рассказывала государыне, что мадам де Сен-Шомон назвала ее шлюхой — именно это слово она и употребила, весьма удивив присутствовавших, — и приписывает ей то ли пять, то ли шесть детей, прижитых от дяди. Не успела Королева и рта раскрыть, чтобы высказать свое мнение, как вмешался господин де Шаро.
«Ах, мадам, — улыбнулся он, обращаясь к герцогине д’Эгийон, — из-за каких пустяков вы огорчаетесь! Разве вам не известно, что придворным слухам нужно верить лишь наполовину?»{374}
Едва он это произнес, все вокруг расхохотались, и сама Королева, видя это, рассмеялась вместе со всеми. Такой оборот крайне разгневал герцогиню, не терпевшую колкостей в свой адрес, но поскольку она уже не пользовалась прежним влиянием, а Королева смертельно ненавидела ее, то ей осталось лишь со стыдом удалиться.
Людям свойственно глумиться над поверженными: как только за ней закрылась дверь, уже не одна мадам де Шомон, а с десяток придворных принялись припоминать герцогине произнесенное ею слово «шлюха», заявляя: такие выражения не пристали и мужлану, не говоря уже о даме. Итак, ее опозорили; не знай я даже ничего о придворной жизни, увидев такое, поневоле бы об этом догадался. Женщина, перед которой трепетали при жизни дяди, теперь оказалась недостойной даже быть брошенной собакам, если позволительно так выразиться после всего мною только что рассказанного. Однако самый большой скандал вызвало все-таки другое несчастье, приключившееся чуть позже с одной фрейлиной Королевы. Я говорю о печальной истории мадемуазель де Герши, которая, забеременев от герцога де Витри и не желая впадать в немилость, погубила себя, когда пыталась избавиться от плода{375}. Если уж пришлось упомянуть об этом трагическом событии, не могу не добавить, что уж она-то заслужила порицание больше, чем мадам д’Эгийон.
Королева отличала ее среди прочих и частенько, занимаясь делами, требующими секретности, приказывала ей встать у дверей своих покоев и впускать только тех, кто имел на то разрешение. Однажды, когда исполнялся такой приказ, возле королевских покоев оказался господин де Вик, а поскольку он недавно вернулся из армии и лицо его показалось фрейлине незнакомым, она захотела узнать, как зовут пришедшего. Тот сразу назвался, но, так как имя его не многим отличалось от одного слова, которое я здесь упоминать не стану{376}, она в гневе захлопнула дверь у него перед носом. Случилось так, что Королева заметила это и поинтересовалась, в чем дело; но фрейлина, изобразив сильное смущение, ответила лишь, что явился некий наглец и сказал нечто такое, что она не осмеливается передать ее величеству. Надобно знать, она и раньше умела притворяться не хуже, чем впоследствии; и государыня, видя, как краска бросилась ей в лицо, велела фрейлине подойти, говоря ей: очень-де хочется узнать, что случилось, а если та не решается говорить о вещах, не приставших слуху, то их можно и опустить — пусть ограничится иносказанием, благодаря которому можно выразить все что угодно. Мадемуазель де Герши воспользовалась тем, что государыня разрешила ей схитрить, однако прибегла к весьма туманным фразам, а поскольку она так и не назвала имени пришедшего, то было все-таки непонятно, о ком идет речь. Но когда она наконец сказала, что тот, кому она не позволила войти, представился именем штуки, которой делают детей, — капитан гвардейцев Королевы господин де Гито, находившийся здесь же, вдруг захохотал как сумасшедший.
«Держу пари, мадам, — воскликнул он, обращаясь к Королеве, — что это не кто иной, как господин де Вик; я знаю, что вчера вечером он прибыл из Фландрии! Но самое забавное — девушка доказывала ему, что ничуть не ошиблась: он-де сам так произнес свое имя, изменив одну букву, как она и услышала».
Дворянин, которого я навестил под Мелёном, звался графом де Ла Шапелль-Готье — и был то достойнейший человек, а я водил крепкую дружбу еще с его отцом. Граф имел заклятого врага — своего соседа виконта де Мелёна, которого чаще называли л’Арбалест, ибо он принадлежал отнюдь не к той самой славной фамилии, из которой вышел один коннетабль и чьи потомки ныне — принцы д’Эпине{377}, и вовсе не отличался столь знатным происхождением: среди его родни было куда больше судейских, чем военных. Однако он уверял, что господа де Шатийон ничуть не родовитее его семейства{378}. Вражда сия возникла из-за того, что отец одного убил отца другого, но основания были столь законны, что никто не мог ничего оспаривать. Оскорбленным считал себя мой приятель, — стоило ему лишь заговорить об этом, и он уже весь дрожал от ярости: ведь погиб-то его отец. Перед моим отъездом из Парижа некая знатная особа, которой я был многим обязан, попросила меня утихомирить их взаимную ненависть, предложив приятелю жениться на сестре Мелёна. Тем не менее, я, извинившись, возразил: для господина графа де Ла Шапелля, чье благородство мне так хорошо известно, предложение вступить в брак с дочерью убийцы его отца — жесточайшее оскорбление. Я действительно был не рад этой просьбе, а если бы и захотел выполнить ее, то ничего бы не добился. Какими бы поступками ни пытался виконт де Мелён загладить вину, из-за которой на него обрушился справедливый гнев моего приятеля, он действовал столь неуклюже, что лишь вызывал в том еще большую ненависть. Склонный к буйству, он после двух стаканов вина принимался во всю глотку вопить что в голову взбредет и, если бы его не удерживал строжайший запрет драться на дуэли, вполне мог ввязаться в какую-нибудь роковую для него историю — до такой степени он каждый день напивался. Подобное поведение не пристало никому, тем более сыну человека, обагрившего руки кровью отца моего приятеля. Кроме того, убийца получил королевское помилование лишь при условии, что ни он сам,
ни кто бы то ни было из его семьи никогда не появятся там же, где будет принят сын убитого им человека, а если же сын явится в то общество, где будут находиться они, то им надлежит немедленно удалиться. Нельзя сказать, чтобы это решение не соответствовало канонам правосудия, но виконт де Мелён, вместо того чтобы исполнять его, как отец, пренебрегал пресловутым ограничением столь часто, что, едва лишь я приехал к своему другу, как он сразу заявил мне: «Я не могу больше выносить этого человека». Затем он рассказал мне о своих обидах, и я, признав их справедливыми, все-таки попытался, насколько возможно, представить их в ином свете, дабы не растравлять его чувства. Тем не менее, я не мог не сказать ему, что даже малейшая попытка расквитаться сильно ему повредит: ведь то же самое постановление, которое вменяло Мелёну в обязанность избегать его присутствия, самому графу воспрещало искать предлог для мести, а поскольку оскорбленным был именно он, то будут считать, что и ссора начата им же; в его положении следовало быть гораздо благоразумнее. Он имел достаточно средств, чтобы жить, ни о чем не задумываясь, но богатство, которое часто спасает, может ведь и погубить, если возбудит зависть тех, кто дожидается лишь смерти порядочного человека, чтобы воспользоваться его добром; одним словом, сказал я ему, с Королем шутки плохи, и если он, граф, не уверен, что право на его стороне, то пусть уж лучше живет как жил.Этот дворянин, имевший по меньшей мере двенадцать или пятнадцать тысяч ливров ренты и даже подумывавший увеличить свое состояние выгодной женитьбой, прислушался к моим доводам, нашел их основательными и признался, что весьма мне обязан. И впрямь, я тоже думаю, что, не случись тогда рядом меня, он бы все-таки не сдержался и совершил какой-нибудь опрометчивый шаг. Но после того, как он успокоился, мы думали лишь о развлечениях — либо об охоте, либо о посещении его соседей. И когда мы меньше всего об этом помышляли, ему представился случай удовлетворить свою месть. В его парке вдруг затрубил охотничий рог, что очень нас удивило, — ведь мы оба еще были дома и только собирались обедать; услышав эти звуки, мой приятель вскочил из-за стола и побежал в кухню, где держал ружья. Я тотчас последовал за ним, и мы поспешили в парк, взяв по ружью. Мимо промчалась свора собак, гнавшая улепетывавшего по просеке зайца, и граф де Ла Шапелль, бросив взгляд на того, кто трубил, опознал по цветам одежды доезжачего своего врага. Я видел, что он хочет застрелить браконьера, — он даже прицелился в него, — но, видимо, решив, что отомстит гораздо лучше, если поубивает собак, сделал три выстрела, да так, что все попали в цель. Он и мне предложил последовать его примеру, но я, видя, что в нем всколыхнулась прежняя вражда, и не подумал ему уступать: его недруг мог показаться в любой момент, и на случай такой встречи было бы неплохо иметь заряженным хотя бы одно ружье. Тем временем доезжачий, который трубил только чтобы подозвать собак, увидев, что не дождется ничего, кроме пули, убежал просекой в ту же чащу, откуда явился, и собаки повернули следом — то ли это были плохие гончие, то ли их устрашила судьба товарок.
Граф де Ла Шапелль, которому теперь уже не на ком было выместить гнев, решил немедля отыскать самого виконта де Мелёна, не сомневаясь, что тот где-то поблизости. Услышав у стен парка конский топот, он подумал, что это и есть его обидчик со всеми сопровождающими. Но я предупредил: пусть лучше удовлетворится совершенным; ведь если Мелёну взбредет в голову не оставлять это дело без последствий, то оправданием ему, графу, послужит то, что его врагом, оказывается, был и чудом спасшийся доезжачий, а не только Мелён, чьи собаки были убиты; к тому же виконт своими жалобами мог даже добиться для обидчика тюрьмы — то есть дела для графа могли повернуться как угодно, если тот не послушает дружеского совета. Он согласился; однако стоило нам вернуться домой, как приехал один местный дворянин по имени Шизи, из числа друзей виконта де Мелёна, и граф де Ла Шапелль, знавший об этом, решил, что разговор пойдет о недавнем происшествии. Но тот, не подав виду, сел с нами за стол и за обедом вел речь совсем о других вещах. Мы решили было, что он заглянул случайно, и перестали опасаться, — но сильно ошиблись: он был нарочно послан Мелёном с единственной целью — выведать, сколько нас в доме. Пообедав, лазутчик, вероятно, вернулся к нему и передал, что нас всего двое, — и вот четверти часа не прошло, как явился виконт, а с ним пятеро или шестеро спутников, все верхом. Заметив их еще до того, как они въехали на подъемный мост, граф де Ла Шапелль схватил стоявшее рядом ружье, и я понял, что этой истории еще далеко до конца. Мы с нашими людьми вышли навстречу Мелёну, который не отваживался ступить на мост. Едва завидев нас, он потребовал у графа де Ла Шапелля своих собак, но, когда тот прицелился в него, счел за лучшее не дожидаться ответа и ускакал. Вне всякого сомнения, правильный поступок: еще мгновение — и он уже никого не смог бы оскорбить. Шизи и все остальные последовали его примеру, тоже вовремя отступив.
Это происшествие с известнейшими дворянскими фамилиями провинции не могло не наделать большого шума. Я предложил моему приятелю подать ходатайство представителю маршальского суда Франции, чтобы ознакомить его с делом, — это воспрепятствовало бы ему дать слово тем дворянам, которые, как я предполагал, вмешаются, чтобы помирить их. Но мой совет пропал втуне: Ла Шапелль либо не доверял этому представителю, либо решил обратиться в маршальский суд напрямую. Но пока он готовился самолично отправиться в Париж, его навестил маркиз де Сен-Теран, губернатор Фонтенбло, который во имя уважения к себе попросил графа никуда не ехать, обещая, что ему дадут справедливое удовлетворение. Меня, давно знакомого с этим многоопытным царедворцем, он попросил поддержать его, дабы граф де Ла Шапелль не отказал ему в том, о чем он просит. Я ответил: уж не насмехается ли он надо мною, говоря такое, — разумеется, я из числа его истинных друзей, но если уж он не может ничего поделать, то чего ждать от меня? Он и вправду был, как и я сам, всегда близок с его отцом, а помимо того, занимал должность главного распорядителя королевской охоты в тех краях, и это обеспечило ему такой вес, что все дворяне провинции вынуждены были с ним считаться. Господин де Ла Шапелль оказался в затруднительном положении: с одной стороны, общественное мнение требовало, чтобы он пошел на мировую, но с другой — горячее желание отомстить сыну убийцы своего отца не позволяло ему прислушиваться к доводам разума. Теша себя мыслью, что он-де вправе отклонить ходатайства маркиза, каковые, говоря прямо, можно было счесть неуместными, — он ответил: если б не было такой ссоры между его семьей и семьей виконта де Мелёна, как недавно случившаяся, он бы не заставил себя упрашивать и принял бы к сердцу хлопоты, коими обременил себя маркиз; что пусть даже те ссоры, которые между ними были, таковы, что можно их забыть, и нет ничего такого, чего бы он не сделал из уважения к нему, — он, граф, все же постарается объяснить, какие причины вынуждают его требовать возмездия: о чем подумают люди, если эти просьбы он сочтет более основательными, чем свое право отомстить за драгоценную отцовскую кровь? То, о чем его просят, несогласно с законами природы, а кроме того, пятнает его честь; никакого иного судьи, кроме чести, он не хотел бы над собою — и пусть маркиз не подумает о нем плохо: хотя он не может выполнить его просьбу, но от этого будет уважать его еще больше.
Вот какие доводы привел мой приятель, возражая маркизу де Сен-Терану. Они были в высшей степени справедливы и разумны, как поймет из моих слов всякий, кто обладает хоть каплей здравого смысла. Между тем, господин де Сен-Теран не отступался и продолжал настаивать, чтобы мой приятель не отказывал ему в просьбе, и я тоже стал убеждать упрямца. Но, поняв наконец, что ничего не добьется ни от одного, ни от другого, он сказал графу де Ла Шапеллю, что не сердится на него, ибо понимает, насколько гнев затуманил ему рассудок и как трудно ему прислушиваться к советам друзей; но он ошибается, настаивая на своем, и остается лишь надеяться, что со временем он одумается и поступит как должно; маркиз же умоляет его ничего не предпринимать в течение суток, а уделить это время размышлениям. Господь заповедал нам прощать наших врагов, и ради спасения своей души этот завет надлежит исполнять; совсем нетрудно проявить милосердие — оно никак не повредит его интересам. Маркиз дал ему слово, что виконт де Мелён со своей стороны также не проявит враждебных намерений.