Мемуары M. L. C. D. R.

Так маркиз де Сен-Теран, кажется, и не сделав ничего особенного, оказал виконту де Мелёну крупную услугу. Граф де Ла Шапелль не нашел справедливых возражений и пообещал исполнить просимое, если только его недруг этим не воспользуется, и на сутки оставил его в покое, — а маркиз де Сен-Теран в это время известил двор об их ссоре на охоте и потребовал, чтобы о случившемся донесли Королю. Поскольку никто не стал заступаться за графа де Ла Шапелля, Король удовлетворил ходатайство маркиза, и тот вместо посредника стал судьей. Мой приятель очень удивился такому повороту событий и остался им недоволен. Мы же не нашли возможности ему помочь: обращение к маршальскому суду запоздало, да и хлопоты все это были напрасные, ибо нельзя отменить того, что постановил Король. Таким образом, граф был вынужден отправиться в Фонтенбло и выслушать свой приговор, который, впрочем, оказался весьма мягким и для одного, и для другого. Виконт де Мелён извинился за случившееся и в свое оправдание сказал, что его собаки забежали в чужой парк случайно, преследуя зайца, а доезжачий оказался там, желая их вернуть; к мосту же виконт подъехал вовсе без намерения оскорбить хозяина, а лишь для того, чтобы справиться о потерянных собаках — граф сам тому свидетель, и коль скоро он все-таки счел себя оскорбленным, то виконт выражает протест и уверяет, что и в мыслях никогда не держал подобного. Он был бы счастлив заверить его при встречах, что он — его слуга и впредь обещает ревностно блюсти пресловутые ограничения, наложенные Королем на их семейства, и случись на охоте, что зверь опять забежит на чужую землю, клянется тотчас же отозвать свору. Господин де Ла Шапелль принужден был принять эти извинения и выразить сожаление, что застрелил его собак. Вот так все и уладилось. Некоторое время мы недоумевали, почему маркиз де Сен-Теран принял на себя хлопоты защищать одного в ущерб другому, но некий тамошний дворянин, не бывший накоротке ни с ним, ни с Мелёном, впоследствии раскрыл секрет: маркиз поступил так ради государственного советника господина де Безона, на чьей родственнице был женат противник моего друга. Мы вначале не поверили, зная, что сей брак он заключил против своего желания, — однако затем переменили мнение: имеющиеся доказательства не позволяли сомневаться в том, что это была правда. Вышеупомянутый господин де Безон был человеком великого ума, а благодаря своей обходительности завел много друзей, самым влиятельным из них был господин канцлер, назначивший его интендантом Лангедока, хотя тот никогда не был королевским докладчиком, а ведь столь важные посты обычно отдают людям, занимавшим эту должность. Он исполнял свои обязанности не только в течение трех лет, как другие интенданты юстиции, но и переназначался то ли пять, то ли шесть раз, снискав такое влияние в провинции, что и Королю впору позавидовать. В самом деле, я слышал, как государь однажды сказал ему, что для неукоснительного исполнения одного из своих указов взывает к его помощи. Доводилось мне слышать и кое-что гораздо более интересное, ведь вроде бы я уже упоминал, что в провинциях вошло в обычаи, чтобы интенданты одобряли все, что исходит от двора. Так или иначе, не осмеливаясь ни подтвердить, ни опровергнуть это, расскажу с его слов об одном случае.

Однажды он осудил на смерть некоего Руля, поднявшего бунт в Виварэ^{379}; голову мятежника, вздернутую по его приказу на воротах города Обена, родственники и друзья казненного сняли под покровом ночи, но были вынуждены повесить на прежнее место, когда на следующий день интендант вменил это им в обязанность специальным постановлением. Не знаю, все ли со мной согласятся, но мне кажется, мало найдется людей, которые в таких обстоятельствах безропотно повинуются. При всей суровости интенданта и страхе перед ним, могу сказать, что он был любим народом — особенно теми, кто решил выйти на большую дорогу и нуждался в том, чтобы его подтолкнули. Редко встречается человек такого живого ума — провинция долго еще с сожалением вспоминала о нем, ибо занявший его место господин д’Агессо оказался полной его противоположностью. Господин де Безон обладал незаурядными способностями, в которые я ни за что бы не поверил, если бы не имел возможности самолично в них убедиться. Так, он мог одновременно диктовать письма троим секретарям и не прекращать при этом беседы со мной. Естественно, он пользовался большим уважением, когда стал членом Совета: Король поручал ему наиболее деликатные дела, а господин канцлер, при всей своей осведомленности в делах, никогда не пренебрегал его советами; среди всех государственных мужей его отличала безупречная репутация, и не было ничего удивительного, что господин де Сен-Теран с радостью воспользовался возможностью оказать ему услугу. Он мог оказывать услуги всем, и сколь бы значительным ни было его положение, это не шло в сравнение с тем, каким он намеревался его сделать. Именно поэтому он был так привязан к интересам канцлера и его семьи — в большей степени из благодарности, ибо считал, что Король столь же доверяет им, как и он сам, а потому их рекомендация поможет ему выдвинуться. Но он лишь даром потерял время: даже если господин канцлер и его сын маркиз де Лувуа и заверили его в своем расположении, они ничего для него не сделали, когда он на них надеялся. Когда скончался господин Кольбер, маркиз де Сен-Теран рассчитывал ни много ни мало как занять его место и, без сомнения, имел довольно знаний и опыта, чтобы хорошо справиться с делами, но, когда эту должность, предмет его надежд, отдали другому, умер от огорчения.

История с графом де Ла Шапеллем задержала меня у него дольше, чем мне бы того хотелось — я познакомился со всей округой, ибо нашлось немало дворян, которые, узнав, что произошло, являлись к нему предложить свою помощь. Приезжали богатые и не очень, а среди последних — граф де Кермено, который, по правде сказать, происходил не из тех краев, о чем довольно свидетельствовало его имя^{380}, но частенько наезжал сюда, привлеченный, кстати, не чарами некой дамы (я погрешил бы против истины, если бы стал утверждать, что она и впрямь была очаровательна), но своим давним знакомством, которое заменяло все то, что он мог найти и в другом месте. Я тоже знал этого человека, и графу де Ла Шапеллю не было нужды представлять его мне — повидал я его и при дворе, и на полях сражений, и нигде к нему не относились уважительно. Происходивший отнюдь не из плохого рода, он, кроме отталкивающей наружности, обладал еще и недостойной профессией. Его брат маркиз дю Гарро занимался тем же самым, и оба они, пустив по ветру миллионное состояние, придумали своеобычный способ разбогатеть. Довольно зная об этом человеке, я предпочитал его сторониться, но граф де Ла Шапелль, заметив мое пренебрежение, начал дотошно расспрашивать, кто это и откуда, ибо, прежде чем тот появился в их краях, он никогда о нем не слышал. И тогда я рассказал все как есть — поручусь, что ничего не убавил и не прибавил, — поведав о нелепейшей затее его брата, про которого тоже зашла речь.

Промотав собственное состояние и ничего на свете не умея, маркиз дю Гарро изобрел средство заработать по меньшей мере двенадцать или пятнадцать тысяч ливров на остававшейся у него одной-единственной тысяче экю. Сей поистине странный прожект заключался в следующем. Он сказал торговкам овощами на базаре, что готов ссужать им деньги под принятый у них процент — один су с экю в день, — и пусть приведут к нему и других своих товарок; пока деньги в его распоряжении, он всегда будет к их услугам. Его контора открыта с такого-то по такой-то час, и в ней ведется точный реестр — каков приход и каков расход. Когда повсюду разнеслась эта весть, к нему выстроились очереди, а поскольку деньги выдавались всем подряд, люди так и сбегались поглазеть на это диво, словно увидали живого черта. Полицейский комиссар, извещенный о суматохе, незамедлительно отправился туда, но не смог пробраться сквозь толпу — такой густой она была. Когда он наконец все же протиснулся, то застал маркиза дю Гарро собственной персоной, переодетого, чтобы не быть узнанным, — и спросил, чем он занимается. Тот ответил: а чего это вы спрашиваете, — неужто не видите, что я раздаю деньги нуждающимся? — это не запрещено, и лучше не мешать. Поскольку физиономия у него была не более приятной, чем у брата, комиссар, раздраженный такой наглостью, вознамерился отправить его в тюрьму; тот же назвал свое имя, надеясь, что оно исправит неприятное впечатление от внешности. Но, видя, что имеет дело с человеком, на которого знатное имя не действует, был вынужден сказать, что он зять господина де Курселя, советника Большой палаты. После этого комиссару, действительно привыкшему больше общаться с советниками, чем с маркизами, оставалось только подобреть и сказать, что из уважения к тестю он не нанес бы такого оскорбления маркизу, но настаивает, чтобы тот прекратил свое незаконное занятие, а то слишком уж много оно вызвало беспорядков. Тогда маркиз закрыл кассу, перестал вести реестр, но, видя, что комиссар настроен миролюбиво, поинтересовался, как же в таком случае можно получить свои деньги обратно. Тот не нашелся с ответом, хотя и понимал: если ссуды раздавались с такой легкостью незнакомым людям, то он сам должен найти средство вернуть вложенное — ведь маркиз не знал ни тех, кому давал взаймы, ни где они живут, ни даже того, было ли названное имя настоящим. Он уподобился тому пресловутому откупщику, которому король Испании, по слухам, поручил взимать налог со всех взглянувших на недавно появившуюся комету, — и который с этого не разбогател, ибо так и не доказал, что хотя бы один человек поднял к небу глаза.

По возвращении в Париж я свалился в горячке — должно быть, потому, что позволил себе больше излишеств за столом, нежели обычно. У графа де Ла Шапелля меня всегда встречал накрытый стол, и хотя я был приучен к умеренности и не сразу привык к излишествам, но был вынужден следовать примеру остальных и потому не раз перед сном чувствовал себя прескверно. Я испробовал обычные и даже необычные средства, вроде диеты или кровопускания, но болезнь все не прекращалась, и тогда вместо моего врача мне посоветовали позвать одного английского дворянина, известного у нас в стране благодаря удачному лечению именно этого недуга, — ему поддавалась любая горячка. Все, кто этой хворью страдал, обращались к нему и выздоравливали, и я бы сделал так же, если бы мне не рассказали о многих, кто спустя два-три месяца после его процедур заболел опять. Пришлось довериться другим лекарям, но, поскольку и они не принесли мне облегчения, ничего не оставалось, как просить его о милости меня осмотреть.

Придя, он сразу насмешил меня рассказом о маркизе де Отфоре^{381}, первом конюшем Королевы: тот располагал более чем сотней тысяч ливров годового дохода, но был страшно скуп, хотя не имел ни жены, ни детей, и не было никого, кто на него не жаловался бы. Сраженный той же болезнью, что и я, маркиз призвал англичанина им заняться, и тот согласился; явившись к больному, он нашел его в тяжелом состоянии, однако, пощупав пульс, заставив показать язык и прибегнув к иным средствам для определения недуга, стал успокаивать его, говоря: все-де в руках Божьих, но есть одно надежное средство. Маркиз возразил: прежде чем воспользоваться этим средством, хотелось бы знать, сколько оно стоит, — а то слыхал он, что оно дорогое; как говорил Мольер, надо уметь ладить с больными, в противном случае нельзя будет ими пользоваться^{382}. Такие слова из уст столь богатого человека весьма удивили англичанина, и он ответил, что не имеет обыкновения говорить о цене с благородными людьми, — маркиз, видимо, смеется над ним: пусть сначала испробует его микстуру, и если она поможет, тогда и пойдет речь о деньгах. Тот, не удовлетворившись, все же потребовал назвать цену, и лекарь, уступая ему, сказал: обычно люди столь же высокого положения не платят ему меньше пятидесяти пистолей, но снова прибавил, что он может использовать снадобье, как хочет. Тот вскрикнул, как будто его ударили кинжалом, и чуть не разразился потоком ругательств; англичанин же, видя, насколько он разъярен, спокойно позволил ему излить гнев, чтобы посмотреть, что будет дальше. Беснуясь точно одержимый, маркиз наконец предложил четыре пистоля, а когда английский лекарь повторил, что не хочет говорить с ним о деньгах, в ярости велел ему убираться вместе со своим лекарством — однако не успел тот вернуться домой, как маркиз отправил вслед лакея и посулил на один пистоль больше. В течение четырех дней маркиз продолжал торговаться, пока не отошел в мир иной.

У меня не было оснований не верить этому рассказу — я и сам не раз был свидетелем низких поступков маркиза, один из которых показался мне особенно неприятным. Это случилось во время поездки на бракосочетание господина Дофина^{383} — мне, стремившемуся жить привычной жизнью, не мешали оставаться придворным ни возраст, ни отсутствие денег. Я остановился в том же доме, что и маркиз, — и вот наш хозяин застиг его кучера, когда тот воровал у него овес, и явился к господину жаловаться и требовать возмещения.

«Либо я ошибаюсь, — возразил маркиз де Отфор, — либо ты сам позволил ему накормить овсом наших лошадей».

«Да, — согласился хозяин гостиницы, — но я не разрешал брать так много: ящик на конюшне был полон овса, а теперь в нем нет и половины!»

«Овес съели твои собственные лошади, — холодно ответил маркиз. — Приведи очевидцев, что это был мой кучер, и я возмещу тебе убытки».

«Но, господин, — воскликнул тот удивленно, — я же не думал, что он украдет и что мне придется обратиться к вам!»

«Тем хуже для тебя, — был ответ. — Разве ты не знаешь, что для обвинения нужны показания свидетелей? А раз их нет — ступай и не морочь мне голову».

Этот разговор бедняга передал мне, когда, призывая в свидетели меня, посетовал на учиненную ему несправедливость. Но я мог лишь пожать плечами и пожелать терпения — оно понадобилось ему и позднее, когда он понял, что маркиз не только не намерен оплачивать ущерб, причиненный кучером, но и за свой стол заплатил так мало, что эти деньги не покрыли и стоимости продуктов.

Но раз уж зашла речь о пресловутой поездке, не могу не рассказать и об одном забавном случае, приключившемся тогда с одним интендантом. В городе, где решили остановиться Король и двор, у него была любовница, и, когда квартирмейстеры начали подыскивать места для ночлега, он попросил не занимать ее особняк. Этот интендант имел несчастье походить на господина дю Гарро тем, что был отнюдь не красавцем, и квартирмейстер, которого я сопровождал, не признав его, буркнул с усмешкой: уж конечно, как же можно не исполнить эту просьбу! Тем не менее он взял мел и отметил пресловутый особняк наряду с остальными. Но интендант, никак не желая отставать и не называя себя, все убеждал нас обойти дом этой дамы стороной, а затем начал уверять, что, знай мы ее, так согласились бы, что она того вполне заслуживает. Тут наконец он понял, сколь мало это трогает квартирмейстера, и все-таки объявил, какую должность занимает, добавив, что настанет день, когда он вернет ему этот должок. Что на это сказать? Квартирмейстер немедленно извинился, объяснив, что должен был, разумеется, сразу признать его и выполнить просьбу. Это я к тому, что никто не осмеливается перечить интендантам. Немного позже и со мной самим случилась похожая история. Один знакомый дворянин, имевший какие-то дела с президентом де Бретонвильером, написал мне с просьбой посетить последнего от его имени. Когда я пришел в роскошный дом президента на острове Нотр-Дам^{384}, привратник сказал, что меня ожидают в кабинете: я пересек двор и направился туда. Не зная хозяина в лицо, хорош он или дурен, стар или молод, я, поднимаясь по ступеням, встретил его с кувшином в руке, как если бы он шел в погреб, и спросил у него дорогу в покои господина президента. Он ответил, что это он самый и есть, но что мне надо идти дальше, чтобы его найти, чему я столь сильно удивился, что так и остался стоять, как будто совершил бестактность. Он первый постарался загладить неловкость, начав участливо расспрашивать о том, что может для меня сделать; тогда я понял, что он не принял к сердцу эту невольную ошибку, и успокоился. Из моего рассказа можно заключить, что видом он был скорее неказист; да зато порядочней его, пожалуй, и не сыскать. Этот случай позволил мне познакомиться с президентом и посещать его, и могу сказать, что в наш век, когда у каждого на уме своя выгода, он делал такие вещи, что можно заключить: сын не всегда столь же лукав и предвзят, каков был отец. Не все с такой легкостью прощают ошибки, тем более когда их застают за занятием, не подобающим сану. Двумя-тремя годами ранее я в этом мог убедиться, когда познакомился с советником Следственной палаты Парижского парламента Машо, проживавшим на улице Мишеля Леконта^{385}. Тогда я вел небольшую тяжбу и, проходя как-то мимо его дверей, решил воспользоваться случаем и заглянуть к нему, чтобы спросить, каким будет его решение. Мне отворили, сказав, что он у себя и ему доложат, — нужно лишь подняться наверх. Так я и поступил, но, проходя мимо двери в сад, заглянул туда и увидел человека, склонившегося над грядками и мокрого от пота; он был в подштанниках и ночном колпаке. Оказалось, что это и есть мой советник, большой любитель цветов, — он чувствовал себя куда увереннее среди луковиц тюльпанов и прочих растений, нежели когда выступал на судебном заседании. Я несколько минут стоял и наблюдал за ним; он был так увлечен, что не поднимал головы, но наконец разогнулся, чтобы передохнуть, увидел меня, вздрогнул и спросил, зачем я здесь. Я сначала не узнал его и ответил, что желаю видеть господина де Машо, но тут же понял, что это он, а он еще резче поинтересовался, что мне нужно.

«Подать ему прошение», — ответил я с вызовом, недовольный его грубостью.

«Ну что ж, — продолжал он прежним тоном, — я тот, кого вы ищете. Но помните, в следующий раз надо лучше выбирать время, когда идете разговаривать с судьей».

Беседа вышла любезней некуда, но поскольку та тяжба не имела для меня большого значения и мне было все равно, будет ли она выиграна или нет, я не смог сдержаться и ответил ему в том же духе: вот посмеялся бы кто, если б нас услышал, — точно в комедии. Меж тем, пока мы с ним соревновались в колкостях, я не забыл отдать ему мое прошение, и когда он соизволил пробежать его глазами и прочел мое имя, то сразу переменился в лице и манерах. Он начал расспрашивать, из какой я семьи и не состою ли в родстве с таким-то, происходящим оттуда-то и занимающим такую-то должность. Это для меня явилось новостью, и, хотя я неплохо знал звания и титулы своей родни, просто, чтобы поскорее покончить с разговором, начинавшим меня тяготить, ответил: да, так оно и есть. При этих словах он обнял меня, воскликнул, что мы, оказывается, родственники, и принялся пересказывать мне всю свою генеалогию, в которой я, как ни силился, так ничего и не понял. Закончил он тем, что объявил меня своим кузеном и предупредил, чтобы я никому не рассказывал о нашем родстве до окончания процесса, ибо если это станет известно противной стороне, то его отстранят от дела. Я ответил, что учту это, и мы расстались лучшими друзьями; спустя четыре-пять дней состоялись слушания, хотя обычно судебная волокита затягивалась гораздо дольше, и не видать бы мне успешного завершения дела, не обрети я вдруг нежданного покровителя в лице советника Машо.