Мемуары сорокалетнего

— Граждане, на хранение вещи сдаются без очереди.

«И откуда она все знает?»

Очередь принялась было роптать, но приемщица, подняв строгое лицо от какой-то лохматой шкуры, внушительно сказала:

— На хранение вне очереди.

Не успели Олечка и Володя встать за какой-то женщиной, которая сдавала каракулевую шубу, на которую Олечка сразу же положила жгучий пронизывающий взгляд, как за ними пристроились еще две молодые дамы с перекинутыми через руку мехами. Они тоже чувствовали себя здесь, несмотря на почти юный возраст, завсегдатаями («Артистки, что ли?..» — подумал Володя, мельком углядев сверкание, исходившее от их пальцев и ушей), потому что тут же, совершенно не стесняясь толпы, где стояли люди довольно среднего достатка, затараторили о своей не очень трудной жизни, будто нарочно привлекая к себе внимание.

Они трещали о сеансах в саунах, об очковой диете для похудания, о достоинствах своих педикюрш и массажисток. Они говорили громко, с вызовом, как бы оповещая о том, что в ломбарде они случайно, ломбард их ничуть не привлекает, но что поделаешь, если здесь работает холодильник для хранения мехов. В их болтовне слышалось: «Мы не такие, как вы. Не путать! Мы из другой жизни, которую сделали нам наши мужья и отцы. А если и заскочили сюда, то только на минуточку: мы живем вкусно, с удовольствием, и точно так же должны жить наши меха».

Володю коробило от этих разговоров. «Какие дуры, не умеют себя вести. А ведь если их раздеть и выпустить голенькими, без камушков и тряпочек, еще неизвестно, позарился бы кто на них. Нашли где хвастаться! Может быть, кто-нибудь закладывает старую шубу, чтобы отметить «девятый день». И главное: не одернешь, подумают, что от зависти». И в этот момент, ища Олечкиного сочувствия, Володя вдруг поймал ее взгляд…

Олечка упивалась разговором трещоток! Глаза ее пылали, ротик приоткрылся. Она была в другой, чужой, «красивой» жизни. И видимо, какая-то ударная, вдохновенная мысль уладилась за чистеньким, без единой морщинки лобиком. Как жадно она охватывала глазами камушки, платьица, макияж, прически, сумки двух болтушек! Кроме «Королевы Марго» и дорогого фарфора, у нее появилась еще одна страсть — стиль жизни. Он слишком хорошо знает Олечку, чтобы не видеть этого по ее лицу. Ее приобщение к роскошной светской жизни так просто не кончится. И в этой ситуации ему, Володе, живым не уйти. Значит, он зря семь лет перевоспитывал Олечку? Значит, из его затеи ничего не вышло? А если Олечка его, Володю, бросит как не обеспечившего должной жизни? Ну уж дудки» Он ей преподаст урок, он перестроит свою жизнь, Будет знать, как мыть по ночам фарфор! Пускай тогда с фарфором и спит!..

Володя, когда ему хотелось поссориться с женой, наорать на нее, всегда вспоминал, как Олечка впервые появилась на его рубеже. И это успокаивало…

2

Олечка в последние дни острее почувствовала напряженность в отношениях с мужем. И понимала: он-то, Володя, прежний, открытый, добрый, ее любит, Наташку, меняется она. В хорошую ли сторону? Да и в стороне ли дело, если молодость уходит, а с нею и шанс?..

В ломбарде все закончилось довольно быстро: Олечка сдала свою, из нутрии, скромненькую шубейку, заплатила семь рублей за хранение до октября и пошла с мужем на выход. Она увидела и мрачноватое лицо Володи, и складочку у него на лбу, не предвещавшую ничего хорошего, и решила: зачем портить себе настроение, пойду лучше до работы пешком. С Володей распрощалась сухо, лишь губами приложилась к щеке, да укололась об усы (вот дурацкая мода!). Володя забрался в «Жигули», жикнул с места «с пригаром». Бог с ним, никуда не денется. Олечке еще надо обдумать кое-какие планчики и мотивчики. Десять дней назначенного срока кончаются, и сегодня будет звонить этот сумасшедший из Рима. «Вот приспичило мужику, — самодовольно подумала Олечка, — вот это любовь».

На улицах холодновато, но прохожие бодро топают, и Олечка с удовольствием замечает: еще далеко не все потеряно, почти каждый второй мужчина оборачивается ей вслед. Значит, еще хороша! Она достаточно самокритичный человек, но, искоса разглядывая свое отражение в витринах магазинов, констатирует: есть на что посмотреть. Ей, конечно, сейчас не семнадцать, когда ее встретил Володя, а двадцать пять, и, видимо, для нее это пиковый возраст, она пополнела, но волосы по-прежнему густые и не по моде, коротко она их не стрижет, а, как и в молодости, носит распущенными по пояс, эдакая красавица-ведьма, Марина Влади, а вот глаза у нее стали другие — спокойнее стали, глядят как бы через человека, зеленые, славянские глаза. Никуда доблестному супругу от этих глаз не деться.

Буйный и любимый ее муж — правдоискатель. Она мучается, как мышь, все тащит в дом, старается, чтобы они жили лучше и престижнее, а он все делает ей замечания:

«Надо жить жизнью людей наших возможностей и нашего круга». Ее вот иногда за киноартистку принимают. Когда девушки с работы приходят к ним в гости в дом, то разевают рты не только от Володиных кубков и медалей, но и от всего стиля, от импортной кухни, от посуды, от книжных шкафов: «У вас как у писателей или у артистов». Она ведь ни на что не претендует, она все о себе знает; она, Олечка, — мужской парикмахер высокого класса. Мастер. И мало это, и много. Смотря с какой стороны зайти…

Ей ведь не пятьдесят, где уже не свернуть, а всего двадцать пять. И отражение в стеклах витрин говорит — у нее не только золотые руки, но и золотые, до плеч, волосы и фирменные глаза. Быть может, ничего еще не поздно? Почему она в последние годы так недовольна своей жизнью? Чего ей еще хочется? Володю своего она любит. Даже мать ее, видя, что мается дочка, сказала: «Может, тебе любовника завести? Какого-нибудь постарше, посолиднее?» Она в тот раз к матери забежала в магазин взять сервилатику на воскресенье. В магазине был обеденный перерыв, мать вышла, передавая продукты, без халата, без белой шапочки, дама еще сдобная, авантажная. Олечка в ответ на предложение, как Мария Стюарт в кино, ожгла мамочку зеленым взглядом: «Я, мамочка, дочку без отца, как вы меня, воспитывать не собираюсь. Нравственность у ребенка формируется в семье». Мамочка только улыбнулась золотенькими зубами: «Ну, формируй, формируй. Кстати, за продукты с тебя пять тридцать. Мы за прилавком денег не печатаем. Я за пятерку, кисонька, полдня ножом в своей гастрономии махаю».

Работа, магазин, детский сад, рубашки для Володи, себе и Наташке постирушки, прачечная. А где же это, хоть одно звездное приключение в жизни? Хоть один миг, который можно вспомнить? И как мать отговаривала ее от того, чтобы она в семнадцать лет выходила замуж за Володю. Может быть, мать и была права? «Это сейчас, пока он молодой и здоровый, — он король, а что дальше? Была бы у меня, Олька, твоя красота!»

Красоты у мамочки было столько, чтобы родить ее, Олечку. А вот корысть была: очень маме хотелось вальяжно, не торопясь, со всеми подробностями рассмотреть иные страны, красивой жизни хотелось. Оттого и была она против раннего замужества за спортсменом, все на лучшего жениха надеялась. Мамочка даже репетитора подыскивала на случай основательной поездки за рубеж. «Ты хоть скажи, Ольга, страна-то тебе какая нравится? Швеция, Скандинавия или какая-нибудь Колумбия?» А Олечкиным воображением владела Италия: небо синее, песни и танцы на улицах, Марчелло Мастрояни, Везувий, звонкое обращение «синьора». Не девушка, а синьора! «Италия, мамочка», — сказала тогда Олечка. «Красивая страна, — сказала мамочка. — Робертино Лоретти. Ты у нас беленькая, значит, будешь черненьким нравиться, а детки будут смугловатые. Только макароны не ешь, порода у нас склонная к полноте». — «Хорошо, мамочка, макароны есть не буду».

В семнадцать лет была она, голубиная душа, невинна и не искушена до изумления, а ведь уже работала в интуристовской гостинице, на «фирму» насмотрелась.

А тут купилась.

Володя как вошел в музей, в зал, где Олечка несла свою вахту, так и обомлел. Ни на какие картины не смотрит — только на Олечку. Подошел поближе, курточка на нем, джинсики, сумка через плечо, мокасины на каучуке. В двух шагах остановился, тоже молоденький еще, зелененький, усатенький, покачивается на каблуках, смотрит пристально ей в зеленые глаза и как брякнет: «Мама миа! Манифик!»

А у Олечки так сердце и оборвалось: он! И по заранее разработанному плану она глазки потупила и, не поднимая (так ресницы заметнее), говорит: «Грацио, синьор. Вам нужна моя помощь…» А уж потом ожгла крепким, как самогон, славянским взглядом.

Нет, ей есть что вспомнить, гневить она, Олечка, бога не станет. И тут же опять какие-то ослепительные видения возникли у нее в голове. Видения какой-то иной, несколько киношной, но увлекательной жизни, которую она упустила, имея в арсенале собственную красоту. «Не реализовалась, — с грустью подумала Олечка, — а ведь последние дохаживаю молодые годы».

В утренние часы клиентов парикмахерской еще не было. Олечка, не торопясь, переоделась в нейлоновый халатик, перемолвилась с товарками и принялась организовывать свое рабочее место. Расставила флаконы с шампунями и одеколонами, проверила ножницы, расчески и подточила на оселке бритву, заложила в тумбочку запас салфеток, полотенец и чистых пеньюаров, чтобы все лежало красиво, неким изящным натюрмортом, — слово это Олечка знала с того времени, когда «увлекалась» изобразительным искусством, — и было удобно. Занимаясь привычным делом, Олечка не прекращала думать о своей семейной жизни, о Володе, о звонке из Рима, который надвигался с каждой минутой.