Men from the Boys, или Мальчики и мужчины

— Так бывает, — ответила. — Они вырастают. Это верно — их не узнать. Ты пытаешься найти связь между теперешним большим угрюмым дылдой и прошлым милым малышом со световым мечом. Но это все равно тот самый мальчик.

Неужели я и вправду верил в это? Я знал, что люблю его сейчас, потому что любил тогда. Но для Джины все было по-другому. Она слишком многое пропустила. Я понимал, что ей хотелось наверстать все упущенное время. Она была готова — она теперь решала, где хочет жить, с кем спать, и ей надоели бесконечные поиски себя. Но пока она готовилась, пока принимала окончательное решение, наш мальчик вырос.

А любить незнакомца было тяжело. Для них обоих.

— Какой он, Гарри? — спросила она, и я почувствовал, как между нами громоздится время.

Она была похожа на девочку, солнце освещало ее загорелую кожу, волосы убраны назад, и у нее явно был отличный секс с новым парнем. Но Джина больше не была девочкой, и между нами пролегли годы, о которых мы ничего не узнаем.

— Он любит футбол, но играет плоховато, — начал я. — Ему нравится латеральное мышление. И бега.

Она выглядела заинтересованной. Джина — фанатик здорового образа жизни. Джина — королева зарядки. У верен, что она могла бы застраховать на кругленькую сумму свои дельтовидные мышцы.

— Бега? — переспросила она. — По траве и дорожкам? В смысле, бег трусцой?

— Лошадиные бега, — сказал я. — И собачьи. Бега борзых. В этом роде.

Она нахмурилась. Она этого не одобряла. Ей хотелось, чтобы он был таким, каким никогда не будет.

— И сигареты, — продолжал я. — Он любит «Мальборо лайт», постоянно их курит, хотя я считаю, что в один прекрасный день его кто-нибудь остановит. Но не я и не ты. Это будет женщина. Или ребенок. И он бросит курить ради них. Из-за любви к ним.

— Я хотела, чтобы мы вместе занимались тем, что ему нравится, — мрачно проговорила Джина. — Но что я должна теперь делать? Купить ему пачку сигарет и отвести в букмекерскую контору?

— Да, это сработает, — ответил я. — Для радости им требуется немного, Джина. Дети — им надо совсем мало. Только твое время. Твое внимание. Один человек сказал мне: «Им нужна твоя любовь больше всего тогда, когда они меньше всего ее заслуживают». Думаю, он говорил именно об этом трудном возрасте. Когда они вдруг превращаются в незнакомцев.

На балкон неторопливо вышел мистер Вселенная. Он большими глотками пил из пластикового стакана оранжевый протеиновый напиток. Думаю, он запросто мог щелкать орехи, зажав их между бицепсами. Я был чрезвычайно впечатлен.

— Не сейчас, — резко сказала Джина и махнула, чтобы он ушел.

— Совсем недавно начались девочки, — сказал я. — Думаю, он потерял невинность с Элизабет Монтгомери. Она его бросила, но мне кажется, она до сих пор ему нравится. — Я пожал плечами. — Я понимаю, что ты имеешь в виду, когда говоришь, что больше его не узнаешь. Это правда. Что-то меняется, когда они становятся подростками, и ты борешься за то, чтобы снова увидеть своего малыша. Прелесть. Чистота. Но все это остается в них, надо лишь вглядеться повнимательнее.

Я посмотрел на часы. Пора было ехать.

— Он чудесный мальчик, Джина. В нем просто море доброты. Надо просто заглянуть за поверхность, за все смены настроения, за «Мальборо лайт», за курение марихуаны в домике для игр, за всю чепуху, из которой он уже вырос, и ты увидишь, что он просто чудесный мальчик, который становится чудесным мужчиной.

Я взглянул на нее и почти увидел ту девушку, которую когда-то любил.

— Это как старая песня, — сказал я. — Знать его — значит любить его. Проблема в том, что ты его не знаешь.

При этих словах она гневно вспыхнула, и, как ни странно, в этот момент я увидел Пэта в ней.

Когда ему было четыре года и его мать ушла и было ясно, что к ужину она не вернется, он смотрел на свое милое лицо в зеркало заднего вида моей машины.

— На кого я похож? — спросил он меня.

На самом деле он был похож на нас обоих, хотя красавцем назвать меня было трудно. Темно-русые волосы, пронзительные голубые глаза, скошенный подбородок — он был очень симпатичным мальчиком, и все это он унаследовал от своей матери. Но что она сделала для него потом? Быть родителем — ежедневный тяжелый труд, или же ты не родитель. Рыбные палочки, говорила мне Сид. Рыбные палочки, бирки с именем и поиски вшей. И она была права. Вот что означает быть родителем.

— Он такой же мой сын, как и твой, — сказала Джина, но мы оба знали, что где-то в прошлом, где уже ничего нельзя изменить, это перестало быть правдой.

Она повернулась к кухне, где ждал мистер Вселенная.

— Мы воспитали хорошего парня, Джина, — сказал я. — Действительно хорошего.

И это было лучшее, что я мог сейчас сделать.

Пэт будет там, когда он проснется.

Ночь и день незаметно сменяли друг друга. Кен проснется тогда, когда закончится действие морфина. Он будет извиваться от приступов боли, пытаться сесть, хотя ему необходимо лежать в кислородной маске, потом слегка смочить губы водой, потом снова маска.

Стакан воды стоял возле кровати, но его еще ни разу не пришлось наполнить заново. С другой стороны стояла капельница, игла была воткнута в вену левой руки.

Ожидание изнурило меня. Изнурило его детей. Даже его старинный друг, Синг Рана, ускользал около полуночи, когда отделение засыпало. Часы текли за часами, и нам было нечего делать — только сидеть рядом и смотреть, как он спит. На тумбочке лежали гостинцы — фрукты, цветы и экземпляры «Рейсинг пост». Все нетронутое и уже ненужное.

Абсолютная изоляция смерти. Одиночество умирающего человека. То самое, что я заметил, когда умирал мой отец. Мы любили его, но в самом конце оставили, и он умер в одиночестве. Потому что мы устали. Потому что было поздно. Потому что мы больше ничего не могли сделать. Мы любили его, а теперь он остался один.

Но когда Кен просыпался в мертвой тишине ночи, содрогаясь от боли, которую уже было невозможно унять, даже с затуманенным опиатами сознанием он понимал, что не один.

Потому что мальчик всегда сидел рядом с его постелью.

Никогда не знаешь, что ждет тебя в больнице.

Иногда я надеялся, что приду туда и все будет кончено, и эта мысль наполняла меня стыдом.

Потому что каждой клеткой мы цепляемся за жизнь, даже если весь мир сузился до огненной вспышки боли. Но я больше не мог видеть его в таком состоянии, смотреть, как его бесконечно и бессмысленно испытывают на прочность, как он выходит из наркотического тумана туда, где его ждут лишь еще более невыносимые муки.

Довольно, думал я, оставив с ним на ночь Пэта и возвращаясь в пустой дом. Разве он недостаточно мучился?