Men from the Boys, или Мальчики и мужчины
Шрифт:
— Я ухожу, — сказала она.
Я кивнул. Я умел читать знаки. Она сложила руки, и я видел, что поцелуев больше не будет. По крайней мере, сейчас.
Мне было больше нечего сказать.
— Хорошо, — проговорил я.
Она повернулась, и я ощутил панику. Она на самом деле уходила. Но в этот раз я не пошел за ней.
— Значит, увидимся, — проговорил я ей вслед, просто чтобы что-нибудь сказать, но она не обернулась.
Она просто подняла левую руку, прощаясь, и то, что она держала ее поднятой на мгновение больше, чем было необходимо, дало мне понять, что этот жест означал нечто большее. «Я слышу
Но я заметил, что на третьем пальце левой руки Сид продолжает носить обручальное кольцо.
А ведь это кое-что значит.
То, как она уходила, как прощально махнула рукой, не оборачиваясь, — это было совсем как в финале «Кабаре», одного из любимых фильмов моей жены, когда Салли Боулз оставляет мужчину, которого любила, и возвращается к своей прежней жизни. За исключением того, что у Салли Боулз из фильма не было на пальце обручального кольца.
А я знаю по опыту, что кольцо меняет все, когда ты пытаешься уйти.
Кольцо и дети.
25
Я бродил по опустевшему дому.
Повсюду виднелись следы той семьи, какой мы были когда-то, археологические находки прошлой жизни. Розовый самокат в прихожей, из которого Джони уже выросла. Книжка в мягкой обложке под названием «Не везет в любви», которую Пегги оставила на столе в саду. Впечатляющий парень-вампир на обложке выглядел противным, угрюмым и похожим на зомби. И повсюду вещи моей жены.
Ее зимняя одежда. Ее диски с записями Эньи и Мэси Грей, фильмы «Оклахома!», «Вестсайдская история» и «Поющие под дождем» с оригинальным составом исполнителей. Старые номера журналов «Грация» и «Ред». Книги по фильмам, которые она любила. «Шоколад», «Английский пациент», «Невыносимая легкость бытия». Особенно много всего на кухне — ее рабочем месте, ее владении: вещи, которые она покупала, потому что они были ей нужны или потому, что они были симпатичными. Все эти потрясающие моменты, которые делали ее дом истинным домом для меня, а я этого ни разу не почувствовал, пока она не ушла.
На дне корзины для белья я нашел ее футболку и зарылся в нее лицом. Спереди на ней была надпись «Сочно», и она была поношенной и удобной. От футболки исходил запах жены, и я даже зашатался от острой тоски по ней. Я скучал по жене. Я скучал по дочери. Я хотел, чтобы моя семья вернулась.
Меня снова стал терзать старый вопрос, которому было много лет, — можно ли нас с Пэтом назвать семьей? Имеем ли мы на это право? Если мы остались только вдвоем, можем ли мы продолжать называться семьей? Или это будет чересчур для компании из двух мужчин?
Я хотел верить в то, что мы до сих пор семья. Но не думаю, что вы являетесь семьей, если вас осталось всего двое.
Конечно, вы хотите быть ею, действительно хотите.
Но, честно говоря, по-моему, вы только пытаетесь.
Когда я вернулся в больницу, Пэт спал.
Была середина дня, и по отделению разносилось бряцание тележек, на которых развозили обед, пахло отвратительной едой, но Пэт полулежал, утонув в кресле, уронив голову на грудь, совершенно изнуренный.
Я взглянул на Кена. Я слышал его затрудненное дыхание, но он выглядел лучше. Возможно, помогло бритье,
но сейчас он был гораздо больше похож на себя прежнего.Пэт пошевелился и открыл глаза.
— Сходи ненадолго домой, — посоветовал я. — Поспи в своей постели. Вздремни.
«Вздремни». Это было что-то необычное. Язык поколения моего отца. Вскоре он совсем вымрет. Пэт встал и потянулся, глядя на Кена.
— Пойду покурю, — сказал он.
Мы вышли из онкологического отделения, потому что моему мальчику страстно хотелось покурить. Встав за стеклянной дверью, первые несколько секунд Пэт моргал от солнечного света.
— Сегодня он хорошо спал, — сообщил Пэт, прикуривая. — Маска понадобилась только один раз. Медсестра сказала, что иногда перед смертью больным становится лучше. — Он покосился на меня и выпустил дым. — Думаешь, это правда?
Я пожал плечами:
— Не знаю. Думаю, это как прилив и отлив, то лучше, то хуже. Ему вполне может стать лучше, чем раньше. Но точно так же состояние может и ухудшиться.
— Он сказал, что приходила его жена, — сказал Пэт. — Дот?
— Да, — кивнул я. — Дот.
— Меня это встревожило. Он был так уверен в том, что она приходила. Что это значит? Галлюцинации из-за лекарств? Или что-то другое?
Я поразмыслил.
— Мне хочется думать, что это другое, — ответил я.
Мы немного помолчали, думая о предсмертных видениях. Пэт докурил, и мы пошли в палату.
В кресле, которое уже несколько дней занимал Пэт, сидел мужчина средних лет и смотрел в лицо спящего Кена. Он поднялся, когда мы вошли, и вытер глаза тыльной стороной руки. Коренастый, мускулистый, смуглый. Я понял, кто он такой, не успел он раскрыть рта.
— Мик Гримвуд, — представился мужчина и пожал нам руки.
По его акценту невозможно было догадаться, что он вырос в этом городе, в этой стране.
— Из Мельбурна, — кивнул я. — Ваш отец много о вас рассказывал.
Мы все посмотрели на старика.
Он очень исхудал. Я только сейчас это увидел. Лицо Мика было зеркальным отражением Кена в молодые годы, и когда он встал возле кровати, я осознал, как сильно исхудал его отец.
— У него есть паспорт? — спросил Мик.
Я был ошеломлен:
— Паспорт?
Я вспомнил о том, как рылся в ящиках комода у Кена дома, и о том, что видел выпотрошенное содержимое этих ящиков, разбросанное по всей крохотной квартирке.
Видел ли я паспорт среди остатков его прошлой жизни?
Я не мог вспомнить.
— Не знаю, Мик, — ответил я.
Мы с Пэтом переглянулись. Парень явно устал после многочасового перелета, да еще горе подкосило его. Я хотел быть с ним любезным.
— Но он очень болен, — сказал я. — Ваш отец действительно очень болен.
Он нетерпеливо вздернул подбородок, и внезапно стало понятно, что он до кончиков ногтей сын своего отца.
— Я знаю, как сильно он болен, — ответил он, — и именно поэтому мне нужно знать, есть ли у него паспорт.
Кен шевельнулся во сне. Его сын от волнения сжимал и разжимал руки.
— Я говорил ему всегда держать паспорт наготове. Тысячу раз говорил, черт подери.
— Ему лучше, — буркнул Пэт, и я попытался взглядом остановить его, так, как делал всегда. Но это больше не действовало. — И все-таки, — настаивал мой мальчик, — немного лучше. Ты сам говорил.