Меня зовут женщина (сборник)

– Давайте лучше говорить о нашем будущем, о европейской экологии. Я привез вам солнечную батарею. Я мечтаю о времени, когда экологически чистая энергия придет на наш материк, – говорит Уго, размахивая солнечной батареей величиной с портфель. – Солнечная батарея – это все! Это наше будущее!

Караванцы зевают, потому что батареей Уго изнасиловал их еще в поезде, а кировцы – потому что им не дали отчитаться, а больше ничего с иностранцами они делать не умеют.

– Батарея – вещь нужная, – сытым голосом говорит президент, – но давайте, товарищи, поговорим о нашей профессии, о нашей славной профессии журналиста. Задайте какой-нибудь вопросик, а я отвечу.

– Скажите, пожалуйста, – говорю я самым томным из своих голосов, – вчера в течение двух часов в центре города перед гостиницей «Вятка» омоновцы избивали чеченцев. Почему этот сюжет не был никак отражен вашей телестудией и считаете ли вы себя после этого профессионально пригодным для возложенной на вас миссии президента телекомпании?

Все замирает. Просто музей мадам Тюссо. Он долго смотрит на меня. Перед ним блондинка в полупрозрачной майке и обтягивающих белых штанах.

– Не понял, – говорит он и смотрит по сторонам. Он действительно не понял.

– Я повторю вопрос, – говорю я нежно и повторяю, глядя на него так, как будто влюблена с детства и вот наконец мы остались вдвоем. Наши прыскают.

– Этот вопрос не надо переводить! – рявкает он, и местный переводчик на вздохе отключается от сети. И встает Лола, и звенящим голосом начинает переводить на английский недоумевающим иностранцам.

– Вы кто такая? – подбегает ко мне мужик из телеобслуги. – Вы кто такая? Мы вас сейчас выведем! Вы нам срываете мероприятие! Кто такая? Пусть скажет! Никто, кроме вас, не видел избиения!

– Все видели! Все подтвердят! Лола, переводи иностранцам, они не врубаются! – кричат наши.

– Не надо переводить! Вы позорите страну! – шипит человек из обслуги.

– Товарищ навязал нам дискуссию! – рявкает президент, тыкая в мою сторону пальцем, и глотает валидол.

– Это нарушение прав человека! В городе бьют людей по национальному признаку! – возбуждаются наши.

– Уходите от темы! Срочно отвлекайте их, – говорит за моей спиной один в сером костюме другому. – Пусть лучше про эту ебаную батарею!

– Мы бы хотели наладить производство солнечных батарей в нашем городе! – кричит серый костюм. – Вы так интересно рассказывали про солнечную батарею. Какая у нее мощность?

И Уго снова выходит в центр и с завидной немецкой неврубаемостью вещает про «город солнца» с солнечной батареей.

– Молодец, снял вопрос, фирмачи ничего не поняли! – радуются серые костюмы.

– Однако я так и не получила ответа, – говорю я на последней фразе Уго голосом человека, доводящего все дела до конца.

В этот момент Лола подходит к красавице негритянке Саре из парижского журнала и говорит:

– Чеченцев бьют потому, что они все равно что черные. Это дискриминация на национальной основе.

И Сара, с роскошными формами, в шортах, с голым по парижской моде животом, Сара, предмет вожделений всего мужского населения каравана, выглядящая в партийном дизайне телестудии как колибри, присевшая на бюст Ленина, вскакивает со слезами и кричит по-английски:

– Я думала, что в России нет расизма! Почему вы все время затыкаете рты своей солнечной батареей! Давайте говорить о вчерашнем избиении!

– Хорошо, хорошо! – соглашается президент. – За время нашего разговора привезли из МВД пленку, на которой снят вчерашний инцидент. Сейчас мы вместе будем ее смотреть. И вы, товарищи, и наши зарубежные гости, все увидите и все поймете про чеченцев. Чеченцы – это мафия, это спекуляция, это оружие, это наркотики, а некоторые товарищи из Москвы хотят, чтоб телевидение их защищало!

– Что вы собираетесь показывать? – спрашиваю я человека в форме, привезшего пленку, а Лола переводит на английский. – Избиение никем не снималось.

– Мы снимали обыск и арест.

– А избиение?

Человек в форме смотрит на президента, тот тяжело вздыхает.

– Когда началось избиение, у нас кончилась пленка.

Мы валимся от хохота.

– С кем ты воюешь, – говорит Лола, – это же дети.

– Дети, – соглашаюсь я. – Но детям не дают в руки оружие и телевидение.

Дальше мы разбираемся с ними, почти как они с чеченцами, только без помощи рук. И в этом нет никакой кровожадности, одни только педагогические этюды.

– Послушайте, – говорит режиссер Слава Кокорин под занавес. – Мы пришли сюда разговаривать о нравственности, и нам не стоит объявлять войну друг другу. Давайте все вместе придумаем, что делать, и расстанемся мирно, а Уго нам расскажет о солнечной батарее.

И белокурый Уго снова выходит в центр, и снова от Адама начинает о своей батарее и никак не может понять дикого хохота, сопровождающего каждую его фразу.

У автобуса ко мне подходит какой-то пожилой гэбист и трясет мне руку.

– Вы подняли очень важный вопрос! Вы открыли нам глаза! И вы не побоялись!

– Кого? Вас? – недоумеваю я, еле сдерживая умиление ко всем этим косноязычным дядькам в плохо отглаженных костюмах, совершенно не врубающихся в слово «перемены».

– Я не понял, у вас на визитке написано, что вы президент какого-то клуба?

– Откуда у вас моя визитка?

– У нас все есть. Мы все про вас знаем.

– Тогда вы должны знать какого.

– Там написано феминистского, феминистки мужчин ненавидят, а вы заступились за чеченских мужчин.

На этой веселой ноте я расстаюсь с кировским телевидением. Остальные едут на пикник с ударным количеством водки на средства телекомпании. Я возвращаюсь в гостиницу, как говорит поэт Александр Еременко: «Не пью я с кем попало». Мы с Леной Греминой забиваемся в номер и отводим душу в сочинении цикла караванных частушек типа:

А кому по сердцу Урс,У того преступный вкус.Но зато у дойчемаркиСамый твердый в мире курс.

Или:

Машка борется с ОМОНом.Не в ладах ОМОН с законом.А чеченец так красив…Далее везде курсив.