Меняю курс

На следующий день мы отправились на скотоводческую ферму, находившуюся на Хараме и принадлежавшую другу Легорбуру, выбирать молодых быков. Нас сопровождал «Студент» - тореадор высшей категории, согласившийся помочь руководить боем быков. Когда мы подошли к загону, хозяин, прежде чем выбрать для меня быка, спросил, убивал ли я когда-нибудь этих животных. Я ответил, что нет, не приходилось. Тогда он отобрал быка поменьше. Я сейчас же подумал: когда публика увидит меня, такого великана, рядом с этим насекомым, она тотчас начнет издеваться надо мной. А мне, честно говоря, не хотелось быть посмешищем. Тогда хозяин заметил, что животные в поле, да еще если смотреть на них, сидя верхом на лошади, всегда кажутся гораздо меньше, чем на самом деле. Он пытался убедить меня, что бычок не так уж мал. Но, донимаемый навязчивой мыслью, как бы не выглядеть смешным, я настаивал, чтобы дали большого быка. Но и второй показался мне маленьким. Видя мое упорство, торговец сдался, но предупредил, что выбранный мною бык великоват. Накануне корриды мы отправились на арену, чтобы посмотреть на наши будущие жертвы. Я попросил старшего пастуха показать моего быка. Он направил меня к одному из загонов. Я посмотрел в окошко и, к своему удивлению, увидел огромного, с внушительными рогами быка! Вернувшись к старшему пастуху, я сказал, что, видимо, произошла ошибка, этот зверь вовсе не мой, а предназначается, очевидно, для «Студента». Отлично помнивший нашу поездку на ферму, старший пастух очень спокойно, но с некоторой иронией ответил: никакой путаницы не произошло, этот зверь, как я его назвал, именно тот бык, которого я сам выбрал, и добавил, что не следует слишком беспокоиться, ибо быки в загоне кажутся больше, чем в действительности.

Я ушел с арены взволнованный. Последние слова старшего пастуха не успокоили меня. Животное казалось таким огромным, что не испугало бы разве только самого Хоселито{63}. Чем больше я думал о предстоящей корриде, тем сильнее нервничал. Я с ужасом отметил в себе симптомы, похожие на те, какие возникали у меня перед некоторыми опасными боевыми операциями в Марокко. У меня появился страх перед быком. Я знал, что иной раз даже знаменитые тореадоры теряли в таких случаях контроль над собой и самым постыдным образом убегали с арены на глазах у публики. Я спрашивал [128] себя: достаточно ли велики во мне достоинство и гордость, чтобы доминировать над остальными чувствами, и негодовал за то, что так глупо впутался в эту историю, из которой не знал, как и выйти. Уже какой раз мои честолюбие и тщеславие играли со мной злую шутку!

По мере приближения часа корриды я нервничал все больше и больше. Всю ночь я не спал, до утра проворочавшись на постели и думая о самых разных вещах. Вдруг мне в голову пришла не очень умная идея, но я все-таки немедленно осуществил ее. Вызвав своего денщика, я дал ему денег, чтобы он купил 40 или 50 билетов на корриду и раздал солдатам на аэродроме, предложив им разместиться на всех трибунах. И если публика начнет издеваться надо мной, они должны вступиться за меня. Зная их любовь ко мне, я верил: они не допустят никаких неприятных эксцессов.

В день корриды в Алькала стали прибывать друзья из Мадрида. Перед боем они собрались пообедать с нами в доме сеньора Маноло. Среди них я помню группу американцев и красивых американок. В тот день мне казалось, что все они говорят только глупости, и поэтому ужасно раздражали меня. Пепе продемонстрировал им мой действительно великолепный костюм тореро и шляпу. Одна из американок настойчиво просила разрешения надеть его, чтобы сфотографироваться в нем. В другое время просьба показалась бы мне забавной и я сам помог бы сеньоре облачиться в него. Но в тот день у меня было настолько плохое настроение, что я забрал костюм и, не сказав ни слова, заперся в своей комнате.

Наконец мы прибыли на арену. Мой костюм имел огромный успех. При иных обстоятельствах я был бы этим польщен, но в тот момент мне казалось: чем больше ко мне присматриваются, тем ужаснее окажется провал. По традиции участники корриды совершили шествие по арене под аккорды Пасодобле{64}. Трибуны были заполнены. Я поприветствовал королеву корриды - молодую, красивую девушку. Правда, разглядел я это позже. Наконец прозвучал рожок - сигнал к началу боя.

Открылась дверь, и на поле, делая огромные прыжки, выскочил мой бык. На всем ходу он повернулся вокруг себя. Никого не заметив, бык остановился на середине круга. Я смотрел на него, и в голове у меня с невероятной быстротой мелькало множество абсурдных мыслей. Но я собрал [129] свою волю и сказал себе: «Это твой бык, и публика ждет тебя! Я иду! Что будет, то будет!» Схватив двумя руками свой плащ, я решительно бросился вперед и остановился перед быком. Мне повезло. Он атаковал меня с таким благородством и храбростью, что позволил проделать несколько приемов, имевших у зрителей успех. Затем я отбежал к барьеру, не догадываясь, что раздавшиеся аплодисменты предназначались мне. Теперь наступила очередь бандерильерос{65}. Я стал ожидать момента, когда должен убить быка.

Взяв шпагу и мулету{66}, я направился к балкону, где сидела молодая королева в мантилье, с гребнем, и, сняв шляпу, церемонно приветствовал ее, произнеся несколько несвязных слов. Затем, повернувшись вполоборота, бросил ей, как требовал обычай, свою шляпу. Между тем настал решающий момент - бык остался один в центре круга. За несколько секунд до этого «Студент» посоветовал мне целиться немного ниже «креста» {67}, то есть в самое уязвимое место, и хотя этот прием не совсем правильный, однако животное от такого удара гибнет быстрее. Я направился к быку и повторил с мулетой те же манипуляции, что и с плащом: став близко к своей жертве, поставил ноги вместе и, не сдвигаясь ни на миллиметр, сделал ею несколько пасов, судя по крикам, довольно живописных. Как только бык замер, я вплотную подошел к нему и вонзил шпагу. С удивлением я увидел, что шпага вошла по рукоятку, и бык сразу уткнулся в землю. Такой неожиданный и великолепный финал вызвал у меня самого крайнее изумление, что, должно быть, отразилось на моей физиономии. Некоторые зрители, хотя я и находился в центре арены, заметили это и потом рассказывали мне, какое у меня было удивленное лицо.

Страх, плохое настроение и нервное напряжение тотчас улетучились. Меня наградили ухом{68} и предоставили право совершить круг почета. С каким энтузиазмом аплодировали пятьдесят солдат с аэродрома, приглашенных защитить меня! Мы ужинали с восхищенными американками, вновь ставшими казаться мне привлекательными. Я с удовольствием отдал в [130] их распоряжение свой костюм, и они по нескольку раз сфотографировались в нем.

Вырученные участниками корриды несколько тысяч песет Легорбуру передал нашему другу Педро Бласу, который был очень тронут этим.

* * *

В те дни правительство объявило о новой структуре организации военно-воздушных сил, которую летчики приняли с большим воодушевлением. Был сделан первый важный шаг по пути самостоятельной организации воздушной армии в Испании, чего все мы так желали и что считали необходимым. В авиации создавались послужные списки кадров независимо от общих списков армии, учреждались правила и распорядки, предназначавшиеся исключительно для авиации. Нам выдали новую форму, совершенно не похожую ни на армейскую, ни на морскую, - темно-зеленого цвета, с золочеными пуговицами и значками, с поясом из той же материи; сапоги и брюки навыпуск, шинель или кожаное пальто. Все это дополняла зеленая пилотка с двумя остриями, как у солдат Иностранного легиона, с золоченой кисточкой, свисавшей на лоб и изящно болтавшейся во время ходьбы. Для торжественных приемов мы имели «чупа» - короткий фрак без фалд, а для парадов - кортик, большие эполеты с бахромой и золоченый пояс, довольно красивый, но слишком броский. Однажды я ожидал Хосе Арагона у подъезда отеля «Регина» в Мадриде. Ко мне подошла иностранка, вышедшая из отеля, и приказала найти ей такси. Она приняла меня за швейцара, и не удивительно, ибо в больших отелях и кабаре-люкс швейцары имели форму, похожую на нашу. Должен признаться, это не доставило мне удовольствия. Но я постарался скрыть свое раздражение и, через силу улыбаясь, передал поручение дамы груму отеля. В 1930 году в высших сферах и дворцовых кругах стали считать зеленую форму формой разрушителей основ господствующего строя и упразднили ее в наказание авиаторам за их малую приверженность монархическим институтам.

Чтобы числиться в кадрах военно-воздушных сил, недостаточно было иметь звание просто летчика. Требовался диплом летчика-наблюдателя. Для получения второго звания надо было пройти курс навигации, бомбардировки, радио, механики и т. д., то есть серьезно заниматься и работать. На аэродромах «Куатро виентос» и Лос-Алькасерес организовали курсы для изучения этих предметов. Я записался на первый [131] курс в Лос-Алькасерес, которым руководил инфант{69} дон Альфонсо Орлеанский, подполковник, опытный летчик, страстный энтузиаст авиации. Решительный сторонник независимости военно-воздушных сил, он немало содействовал введению в авиации новых реформ. Дон Альфонсо долго жил в Англии, выглядел как истый англичанин и имел много привычек, приобретенных там и обращавших на себя внимание. Он был горячим приверженцем гимнастики и в обязательном порядке заставлял нас заниматься ею. Не было ни малейшей возможности отвертеться от этого. Дон Альфонсо ввел для использования на аэродромах форму английского типа цвета хаки: рубашку, короткие брюки и носки. Такой костюм был удобен для работы. Но в нас, хотя мы считались людьми с довольно прогрессивными взглядами по сравнению с представителями остальных родов войск, еще жили предрассудки типичной деревенской непримиримости ко всему новому, столь распространенные в Испании. Поэтому мы долго сопротивлялись и не хотели надевать «детскую форму», как у нас ее называли. Наибольшие неприятности доставляли нам носки и ботинки. Нам нравилось ходить в сандалиях без носков. Но тогда исчезало изящество всей формы, к великому отчаянию инфанта, который не мог понять, как офицеры авиации, в общем культурные люди, могли проявлять столь плохой вкус.

Спустя несколько недель в Лос-Алькасерес прилетел Пепе Легорбуру. Он обожал море и, несмотря на свои политические убеждения, дружил с инфантом, любившим беседовать с ним. Хотя Пепе не скрывал своих взглядов, многих все-таки удивляла свобода, с какой он говорил со всеми и обо всем. Правда, никто не воспринимал всерьез его разговоры, никто не прерывал его и уж тем более не сообщал властям.

По окончании курсов я вернулся в Алькала. Пепе еще больше погрузился в политику. К нему часто приезжали военные, не скрывавшие своих республиканских взглядов. Среди них я помню Луиса Рианьо и Анхела Пастора - старых майоров авиации (им тогда было по 42 года). Из высших чинов я видел у Пепе генерала Нуньеса де Прадо, которого высоко ценил с тех пор, как познакомился с ним на курсах в Хетафе. Нередко бывал майор пехотных войск по имени Аграмонте или что-то в этом роде. Посещали Легорбуру Муньес Грандес, мой родственник Фернандо Энриле - полковник кавалерии, командовавший одним из полков в Алькала, политически [132] нейтральный человек. Особенно запомнился майор Мигелито Узльва из школы верховой езды, веселый, игравший на гитаре и постоянно изрекавший собственные сентенции человек. Если он видел кого-либо скучным, то обыкновенно говорил: «Это печальнее, чем прогулка без закуски» - и прочее в том же духе. Он был ярым республиканцем, и ничто не могло заставить его придерживать свой язык.

Трудно объяснить причины той атмосферы, царившей в стране, когда огромное большинство испанцев с невероятным безразличием выслушивало недовольных. Я не могу этого сделать еще и потому, что сам проявлял полнейшее равнодушие к происходящему и не придавал значения услышанному. Можно было наблюдать такие, например, странные вещи. В клуб «Гран Пенья», то есть в одно из самых заметных мест столицы, где всегда собиралась наиболее реакционно настроенная часть мадридского общества: аристократы, крупная буржуазия, придворные, военные, консервативные политики, одним словом, ярые представители монархического режима, по вечерам приходили Пепе Легорбуру, Луис Рианьо, Аграмонте, сын генерала Вейлера{70}, критик-искусствовед, и некоторые другие, которых я не помню. Они совершенно открыто выражали недовольство существующими порядками, и никто из высокопоставленных сеньоров - придворных, консерваторов и им подобных не останавливал их и не принимал абсолютно никаких мер. Я редко ходил туда, но иногда целые вечера просиживал с Легорбуру и его друзьями, слушая те же речи, что и в Алькала. Я вступил в члены клуба «Гран Пенья», чтобы иметь возможность посещать его бар - комфортабельное кабаре, с особым входом для дам - со стороны улицы Рейна. Это кабаре не предлагало ничего неприличного сверх преимуществ находиться в «Гран Пенья», то есть пользоваться великолепным обслуживанием, хорошими винами, замечательной кухней, умеренными ценами и возможностью встретиться со знакомыми. Рядом с большим салоном для танцев имелось несколько отдельных комнат, обставленных оригинально и с большим комфортом. Одним словом, бар «Гран Пенья» отвечал своему назначению - услаждать жизнь сливкам общества. Он пользовался особой репутацией у женщин легкого поведения. Приглашение в бар являлось своего рода посвящением их в персоны высшей категории. [133]