Меняю курс
Шрифт:
Самолет делал посадку в Венеции. Хотя у нас были билеты до Рима, мы решили на некоторое время остановиться здесь. В номере отеля на острове Лидо мы получили возможность спокойно проанализировать наше положение.
Больше всего нас поражало, что правительство Гитлера г, его знаменитое гестапо потратили больше месяца, чтобы установить нашу политическую ориентацию. Мы радовались, [306] представляя себе испуганные лица некоторых чиновников, когда они поняли свою ошибку. Дать возможность врагу посетить учреждения, где нарушался Версальский договор, показать секретно производимое вооружение и поставить его в известность о подробностях заговора против республики в Испании, - было отчего забеспокоиться организаторам
Я хорошо понимал, насколько важны для Испании имеющиеся у меня сведения. Мне хотелось побыстрее довести их до сведения нашего правительства. Но кому из испанских руководителей доложить обо всем?
Сообщать Гальарсу, начальнику военно-воздушных сил, или генералу Годету, директору Управления по аэронавтике, или Франсиско Франко, начальнику генерального штаба, или Хилю Роблесу, военному министру, было бесполезно и даже опасно.
Я решил поехать в Париж и посоветоваться с Прието. Подробно рассказав ему обо всем, я приготовился выслушать его мнение. К моему удивлению, дон Инда довольно спокойно отнесся к известию о заговоре. Прието считал, что я поддался собственному воображению и разыгравшимся нервам. Он не отрицал, что некоторые испанские политические деятели и военачальники связаны с нацистами, но главную цель немцев видел в желании воспользоваться влиянием правых в Испании для получения выгодных концессий. Разговоры о заговоре, по его мнению, были лишь уловкой, к которой прибегали гитлеровцы, чтобы облегчить осуществление своих планов.
Несмотря на то что я был высокого мнения о политическом опыте дона Инда, его доводы не убедили меня. Я считал свою информацию ценной и важной и был уверен в необходимости как можно скорее передать ее.
После долгих раздумий я решил ехать в Испанию, рассчитывая, что на месте будет легче установить контакт с лицами, на которых можно положиться.
В Барселоне мне сообщили, что Асанья все еще находится под арестом на эсминце, стоящем на якоре в порту. Подумав, что он как раз тот человек, которого заинтересуют мои сведения, я, не колеблясь, надел форму и направился навестить его.
Командир корабля принял меня любезно. Узнав о цели визита, он удивился, недоумевая, по-видимому, как старший офицер авиации имел наглость посетить столь опасного врага [307] правительства. Однако проводил меня до каюты, где содержался Асанья, и оставил с ним наедине. Сожалею, что не запомнил имени капитана, чтобы выразить благодарность за внимание.
Разговор с Асаньей разочаровал меня.
Дон Мануэль Асанья, республиканский лидер, пользовавшийся наибольшим авторитетом в Испании, был весьма озабочен собственным положением и ни о чем другом не желал знать. Мое посещение расстроило его, и он не хотел или не смог скрыть этого.
В тот же день, довольно пасмурный, я выехал в Рим, испытывая чувства возмущения, бессилия и разочарования. Впервые я понял, что оказался в политической изоляции, почти лишившей меня возможности помогать республике.
В Италии Муссолини открыто готовился к вторжению в Абиссинию. Путешествуя по Сицилии, мы с Кони видели там значительные скопления войск и отрядов чернорубашечников. Их тренировочные лагеря специально расположили в местности, напоминавшей ландшафт Эфиопии. Фашисты даже не пытались замаскировать свои приготовления. У меня создалось впечатление, что войска хорошо вооружены. Помню, удивило лишь то, что офицеры ездили верхом на мулах.
Жизнь в Риме текла по-прежнему. Однажды в нашей гостинице появился добряк Пепе Кастехон. Оказывается, он уже несколько дней находился в Риме.
Характер Пепе не изменился и после свадьбы. Он продолжал предаваться любовным авантюрам с удивительной беспечностью.
На этот раз героиней его романа была немка. Однако скоро выяснилось, что она фанатичная нацистка, не скрывающая своего восхищения Гитлером и гордости по поводу того, что принадлежит
к высшей расе. Она испытывала дикую ненависть и презрение к евреям.Пепе был настолько возмущен этим чудовищем, что решил проучить ее. В тот вечер, войдя в их гостиничный номер и делая вид, будто чем-то озабочен, он весьма серьезно и торжественно сказал:
– Я должен признаться тебе: я - еврей.
Эффект, видимо, превзошел все ожидания. Пепе рассказал, как мгновенно изменилось выражение лица этой женщины. Она готова была броситься на него и выцарапать ему глаза. Однако немка ограничилась тем, что, забрав свои вещи, выбежала из комнаты. [308]
Наконец наступил день, когда меня пригласил к себе посол. На его лице было такое выражение, с каким обычно сообщают неприятные вести. Посол заявил, что в Мадриде принята моя отставка. Этому бедному господину было трудно понять, что покинуть его посольство для нас было истинным удовольствием.
Мы вернулись в Испанию на автомобиле. По пути сделали несколько остановок на Лазурном береге. Границу мы пересекли в Портбу и некоторое время жили в отеле «Кампродон», совершая вдвоем экскурсии по живописным окрестным горам. Кампродон - один из самых замечательных уголков Испании.
* * *
В первых числах сентября 1935 года мы прибыли в Мадрид и поселились в своей новой квартире.
На следующий день я направился в министерство для официального представления, с любопытством ожидая встречи с новым начальником. Я не сомневался, что встреча будет неприятной или, по меньшей мере, натянутой, но чувствовал себя очень уверенно и был преисполнен решимости постоять за себя.
Полковник авиации Хоакин Гонсалес Гальарса, командующий воздушными силами, не был дипломатом. Он гордился своей грубоватой прямотой, столь свойственной арагонцам и риохцам.
Раньше мы были добрыми друзьями и даже два года прожили вместе в Мелилье, но после провозглашения республики я перестал поддерживать с ним отношения, зная его фанатичную преданность монархии.
Гальарса говорил без уверток. Как только я вошел в кабинет, он сразу сказал, что не знает, как поступить со мной. Не доверяя мне - не может поручить ответственный пост. Лучший выход из создавшегося положения - если я сам попрошу об отставке.
Свою речь он закончил очень возбужденно. Я понимал, что ему неудобно делать мне подобное предложение. Как можно спокойнее я ответил, что звание старшего офицера авиации позволяет мне пользоваться определенными правами наравне с другими и что, не совершив ничего позорного, не собираюсь добровольно покидать авиацию. Если же мое присутствие кому-то не по душе, пусть возьмут на себя [309] ответственность выгнать меня, но тогда я буду защищаться всеми доступными мне средствами.
Мы расстались довольно холодно. Однако, выйдя из министерства, я не сомневался, что Гальарса не осмелится выгнать меня из авиации.
Действительно, через три дня меня назначили начальником картографического отдела главного авиационного штаба при военном министерстве.
Назначение показалось мне забавным. Оно менее всего подходило мне. Но Гальарса и его друзья, видимо, полагали, что гораздо безопаснее, если я буду находиться поблизости, окруженный картами и планами.
* * *
В первые дни пребывания в Мадриде мы с Кони оказались в некоторой изоляции, несколько озадачившей нас. Мы вернулись в Испанию преисполненные энтузиазма. Наша жизнь была навсегда связана с республикой, и мы готовь! были отдать все силы на борьбу за нее. Поэтому пустота вокруг нас казалась странной.