Менжинский

Заявление министра-председателя князя Львова: «Война до победного конца!»

В Петрограде и Москве созданы Советы рабочих и солдатских депутатов. Революцию поддержали Киев, Ташкент, Владивосток.

Армия признала новую власть.

Население приветствует освобожденных из тюрем революционеров.

Французские газеты почти не комментируют радиотелеграфные сообщения из Петрограда, Лондона и Стокгольма. Да и бог с ними, комментариями, скорее бы домой, там сами разберемся.

Но как?

Ответа на этот вопрос никто не дает.

В газетах появляется заметка: Ульянов-Ленин из Цюриха выехал в Россию через Германию в запломбированном вагоне. Здесь же комментарий: Ленин — германский шпион… Это первое сообщение о Ленине после революции и… не первая ложь.

Спустя десять дней новое сообщение, но уже не парижской прессы, а слухи в эмигрантских кругах.

В порядке особого дипломатического акта выехали из Парижа через Лондон в Россию Плеханов, Чернов, Авксентьев, Бунаков, Савинков.

Бурлит и волнуется парижская колония революционных эмигрантов из России. По ее поручению и по личной инициативе обивают эмигранты пороги российского посольства и консульства в Париже, обращаются в английские учреждения, списываются с российскими эмигрантами в Лондоне. Стена молчания или формальная отговорка: не имеем указаний от нового правительства.

Наконец становится известно: получена циркулярная телеграмма из России. Наконец-то! Но радость напрасна и преждевременна. Новый министр иностранных дел Временного правительства сахарозаводчик Терещенко действительно прислал циркулярную телеграмму, в которой… запретил выдачу виз эмигрантам, стремящимся попасть в Россию!

В какое положение поставила эта телеграмма революционных эмигрантов, прежде всего эмигрантов-большевиков, свидетельствует Покровский. Возвратившись в Россию, в Москву, в «Известиях» Московского Совета от 7 ноября 1917 года он писал: «Вы только представьте себе положение: люди ликвидировали свои дела, бросили работу (подавляющее большинство эмигрантов — рабочие), словом, вышли на улицу, чтобы ехать на вокзал. И вдруг двери вокзала — хлоп! Живи где знаешь, как знаешь, чем знаешь! И это на время совершенно не определенное».

Менжинскому относительно повезло. В начале июля 1917 года администрация банка, в котором он работал, помогла ему — одному из своих служащих — получить визу на проезд в Англию. Не медля ни одного дня, он выехал в Гавр, взяв с собой лишь самое необходимое. Весь его архив, вся переписка остались в Париже. На вокзале его провожал Покровский, который еще на некоторое время был вынужден здесь остаться.

Свое возвращение из эмиграции в Россию Менжинский образно описал в письмах к Михаилу Николаевичу.

Одно из писем он начинает словами: «Спешу дать отчет в наших страданиях…»

Гавр. Тщательно осматривают, щупают вещи, простукивают чемодан — нет ли второго дна. Военные контролеры проверяют документы и допрашивают: не германский ли шпион? Их не меньше пятнадцати: каждый что-нибудь спрашивает, проверяет. Придирчиво рассматривают бумаги, ставят штемпель. Кажется, все! И вдруг подходит еще один: пожалуйте за мной. Вводят в комнату, за столом сидят двое, на столе разложены документы Менжинского.

Один из них начинает допрос.

— Вы куда едете?

— В Англию. Там написано, — говорит Менжинский, указывая на документы, лежащие на столе.

— Вы русский? Эмигрант?

— Да.

— Почему едете в Англию, а не прямо в Россию, как ваши друзья бошей из Швейцарии?

— Какие друзья бошей?

— Ленин-Ульянов.

На вопрос отвечает вопросом:

— Проехали же через Англию Чернов и Савинков?

— Проехал и Плеханов. А у вас есть доказательства, что вы принадлежите к партии Савинкова или Чернова?

— Я принадлежу к партии Ульянова. Но сейчас еду в Англию по поручению французского банка.

— А чем вы докажете, что вы проникли в банк не для того, чтобы взорвать его?

Менжинский берет со стола удостоверение и показывает:

— Вот фирменный бланк, на нем три банковских телефона: позвоните в Париж, вам подтвердят мою благонадежность.

Чиновник вновь рассматривает документы и говорит:

— С такими паспортами во время войны не ездят: по происхождению вы поляк, подданный русского царя. Отметки в паспорте: бельгийская, парижская, швейцарская, дважды итальянская и снова парижская. А почему нет берлинской? Ведь вы были в Берлине? — Берет трубку телефона, делает вид, что хочет звонить в Париж. Затем неожиданно возвращает все бумаги: — Спешите! Пароход может уйти.

Переезд через Ла-Манш. Саутгемптон. Вновь контрольный пост. Англичанин спрашивает скупо. Но все вещи и документы осматривают еще более придирчиво.

«Англичане, — пишет Менжинский Покровскому, — подозрительны, и чуть кто говорит по-английски — его обыскивают, допрашивают об отношении к войне и прочее. Впрочем, всех прощупывают… Надо ждать 3–4 часа в сарае без воздуха, где, правда, разрешено курить».

А что значит это английское «прощупывание», описал другой эмигрант — Д. Страхов, возвращавшийся в Россию тем же путем, в том же 1917 году.

«Голос из-за перегородки:

— Пожалуйста, сюда еще на одну минутку.

Вновь дощатый сарай. Минуту остаюсь один.

Потом входит высокий, как жердь, военный и добродушно спрашивает:

— У вас есть часы?

Я вынимаю и говорю:

— Без четверти восемь.

— Могу я посмотреть их?

— Пожалуйста, — говорю я любезно по-французски с легким удивлением.

Он с непонятным для меня интересом рассматривает мои часы, самые обыкновенные черные часы — их фирму, механизм и даже поднял их крышки.

— Фирма «Лонжин», — приговаривал он, — хорошая фирма. Да. И ход хороший. И оксидировка хорошо положена.

Чиновник кладет часы на полочку.

— А зеркальце у вас есть?

— Зеркальце? — еще больше удивляюсь я. — Есть, — и подаю ему зеркальце.

— Фирма «Шварцман»? Германия?

Я делаю вид, что не понимаю. Он повторяет вопрос по-французски.

— Нет, швейцарская. Купил в Цюрихе.

— В Цюрихе все равно что в Германии… А может, в Германии. А «Шварцман» есть настоящая германская фирма. В запретительном индексе указана. Разве не знали?