Мера Гомера (выпуск №4, 1997г.)

Это перво-речь для грядущих гармонических стилей, чистых жанров и сольных партий; но так и остающаяся при своем начале, полнящемся противоречиями (Крученых – Хлебников: "Взорваль" языка как нормы: возможность пере-со-творения "мира с конца" из элементарных частиц" перво-речи. Много возможностей...) Перво-речь – естественное эсперанто, возникающее в результате Вавилонского столпотворе­ния, учиненного речетворцами-интернационалистами для "улицы безъязыкой" и, одно­временно, первоматерия для формотворчества культуры как "производительного су­ществования". Из хаоса перворечи - в гаромническое никуда... Но только как вектор, так и остающийся лишь указателем. При Начале.

3. Перво-речь, как бы широко она не представлялась, – все-таки, по меньшей мере, озвученная буква. И потому – перво-слово, перво-текст. Про-из-ведение реr sе. Это текст и что-то еще – рукотворное, текстурно-фактурное. Возможность многих разных произведений в изначально одном. (Речь, в частности, идет о русской футуристической книге первой трети XX века). Иначе – книга-изделие, книга-кунстштюк, книга-артефакт. Вещающая вещь. Результат разных – противо-речивых умений: текстовиков, шрифтовиков, переплетчиков, литографистов-скрипторов, фотографов, ретушеров, композиторов-макетчиков, художников, колористов и прочих. Принципиально неза­вершенных умений. Незавершимых... Лишь начатых в общем делании. (К уже названным прибавлю: "Кукиш прошлякам" Крученых, "Неизданный Хлебников" Крученых со товарищи...) Герой такой книги - сама книга. Точнее, книга о начале Книги. Во славу

и в честь материала, из которого она сработана: бумаги, красок, текста, шрифтов, рисунков и – опять-таки – прочего... Или так: книга как способ быть (стать) книгой, свидетельствующей о своем происхождении. О Происхождении Мастера (Мастеров) этой книги. Книга как судьба самой книги – в ее незавершенной открытости для перелистывания, пере-читывания, до-делывания... Завершения? Нет! Сызнова – к началу: со-чинению, со-слаганию, со-че(чи)танию книги как артельного дела с подчеркнутой индивидуализацией каждого в этой артели. Но при этом именно делать книгу, а не де-ять; пере-читывать – читать, а не умильно чтить... Начинать ее.

4. Но перво-речь авангардиста в его книгостроительном качестве – отнюдь не "первичный бульон" "без берегов" или броуновский хаос. Греческий тмесис как сознательно сдвинутый смысл и есть порядок, вносимый в перво-речь авангардной книги. Она, книга, – вся на сдвигах противо-речесмыслов и жанровых специфик, рассечениях и распадах строк, слов, слогов – вплоть до литеральных, цветовых, шрифтовых первоматерий. Метанимность. Кроссвордность тмесисов. Игра анжебманов. "Сдвигология" как учение о рефлексивной остраненности сдвигосмыслов. Внешне все невпопадно, из ряда – вон. Торчком. Но... в виду чаемой гармонии сдвинутых смыслов – в перспективе слаженного двойного тела, оставляющего след в "со-чиненной" книге. Но только как возможность. Много возможностей грядущих многоликостей, лишь угадываемых в начале. Всегда – в нем. И потому – просто так.

– -----------------------------------------------------------------------------

Джон Эшбери

(США)

Джон Эшбери – патриарх американской поэзии, прямой наследник Уитмена, Дикинсон и Элиота, обладатель Пулитцеровской премии за книгу "Автопортрет в вогнутом зеркале", почетный член американской Академии поэтов; по мнению критики "проповедует крайний радикальный модернизм", но сам говорит о своей поэзии: "Птица, когда поет, не знает, модернист она или классик".

Из фантазии на тему

"Девушки орехового цвета"

Случается ли что-нибудь кроме этого? Холодный восход разрушает одну сторону ги­гантских заглавных букв, несильно встряхивает земляную массу, и она опускается, при­знательная, но спящая. И вы тоже загадка у прошлого столетия, ваш вымысел смотан подобно веревке, и в этом заключается способ понимания, который завтра будет дру­гим качественно и количественно - юная любовь, веселые, нереальные обстоятельства – и эти понятия выставлялись напоказ раньше, хотя и без красования глупостью, карабкающейся выше вместе с тобой на бобовый стебель, пока разукрашенная драгоценными камнями мозаика гор, вспаханные поля и реки не согласились быть такими изученными, что исчезли навсегда; надрыв от смеха, чиханье от золотой пыли в призму, которая запотевает и остается цельной.

Итак она представила историю болезни безразличному исследованию пациента. Всегда находилось на что посмотреть, что происходило тогда, ибо историческое прошлое задолжало самому себе, нашему историческому настоящему. Были важные посетители, сплетни о движимом имуществе во время кутежей, старики подкрашивались, чтобы выглядеть, как молодые женщины в многоугольнике ночи, сквозь которую порой пробивается свет, чтобы быть поглощенным опять; армии иностранцев, которые не могли понять друг друга, отвратительная тишина как раз перед разрушением мест на открытой трибуне, и неизбежный неприкрашенный и единственный гость, который пишет на стене: я выбираю неверие. Это становится частью устной истории. То, что можно подслушать в кафе, заключает в себе то важное, что раньше сохранялось для писем с фронта. Прошлое было мечтой докторов и наркоманов. Это время не было неправильно проведенным. О, порой это выглядело как повторение одного и того же, покуда я не прошел вдали от всяческого смысла. Кроме того, разве все не закончилось давным-давно, в один ясный утомленный полдень, когда дул сильный ветер, который, казалось, кричал; возвращайся! Ибо обнесенное рвом прошлое живет этими мечтами о внешнем приличии, которые принимают в расчет любое саркастическое замечание по их поводу. Это не то, что называется жизнью в прошлом.

Если бы только история заботилась о делах человека, но однажды мы попали под серую пелену тумана... И кто я, чтобы так говорить, в чьей шкуре? Я знаю, что вечер занят огнями, машинами. Что кривая заключит меня в себя, если я смогу удержаться здесь. Мои теплые сердечные отношения холодны и падают обратно в вазу подобно фонтану. Ответственен перед кем? Я выбрал это окружение, и оно красиво праздничное обрамление голых веточек на фоне неба, маски под балконами, которые

Я ВОСПЕВАЮ

Перевод Александра Ткаченко

– -----------------------------------------------------------------------------

Игорь Холин

Я думаю, с наступлением нового тысячелетия безусловно наступит новая эра в искусстве. Что это за новая эра? Как мне кажется, – виртуальная литература, виртуальная живопись. Это когда творец создает другую реальность. Реальность! Не фантазию, не фантастику, а другую реальность.

ПОРОШОК

Пришел в больницу

Лечиться

Травма

Ума

Врач говорит

Хорошо

Дружок

И превратил его

В порошок

Ввел в порошок

Препарат

Получилось

Тесто

Тесто

Пропустил

Через агрегат

И все встало

На свое место

* * *

Вы его видели на том берегу

Нет

Мы ничего не видели

Мы ничего не знаем

Мы ничего не желаем знать

Ава а вава

Аваа вава

Ава а вава

ГОРА

Гора

Ты и Я

Гора

Мы ведь друзья

Гора

Разреши мне

С тобой объясниться

Гора

Я имею право напиться

Гора

Ты мне киваешь

Гора

Ты меня понимаешь

Гора

Теперь уходи

Пора

Гора

Я желаю тебе добра

СОРНАЯ ТРАВА

Время

Хватает нас

Самым

Бесцеремонным образом

Переворачивает

Вниз

Вверх

Вниз

Вверх

Катит по земле

Как сорную траву

Тычет

В помойные ямы

В отхожие места