Мера моря. Пассажи памяти
Шрифт:
Идти, идти, по камню и песку, вдоль Шпрее или Стены, где еще сохранились ее остатки. И вдруг поверхность разрывается, там было что-то, но что…
И вдоль всей Аккерштрассе (где нет ни акра пашни), к раненной Коппенплатц (где бронзовый стол напоминает о Нелли Закс и преследовании евреев), и направо, на Линиенштрассе, к литовской фотогалерее. Дюны Куршской косы отбрасывают острые тени, как в Сахаре. Они вздымаются светло-бежевыми волнами и вертикально опадают вниз. Пейзаж первого дня творения. И отпущенный на свободу ветер.
Был по-летнему теплый апрельский день, когда я вместе с Роландасом ступила на дюны позади
Слово «граница» не подходило к этому первобытному ландшафту. Ни птицам, ни ветру до нее дела нет.
В самом узком месте Куршская коса всего несколько сотен метров шириной. Песок, сосны. С одной стороны – залив, с другой – открытое море. После дюн мы повернули к морю. Дорога долго тянулась по лесу, между высоких сосен и грациозных березок. Роландас рассказывал о своей трудной любви к одной литовке, которая – выйдя замуж за грека – жила на Кипре. Он называл ее киприоткой. Хорошенькая, как картинка, и стерва. Когда была здесь, хотела остаться, вернулась к мужу, и не может уехать. Брак трещит по швам, дочери разрываются. Старшая на стороне отца, младшая – на стороне матери. Что делать? Роландас вопросительно смотрит на меня. Он в своем доме, забитом книгами доотказа, выделил место для нее с младшей дочерью, устроил детскую комнату с игрушками, мягкими зверушками и т. д. Десятки раз киприотка заверяла его, что переедет к нему, что с греческим мачо покончено, но каждый раз что-то ей мешает. Все отменяется, сроки переносятся.
Я глупый романтик, говорит Роландас, и в его отчаянии нет ни капли игры.
Мы спускаемся по крутым деревянным ступеням к пляжу. Белый песок, насколько хватает глаз. За ним – синяя лента моря. Kakaja krasota. Он кивает.
На пляже никого нет, за исключением не слишком юной дамы, которая загорает в купальном костюме. В наготе ее рук и ног есть беззаботность. Смущенно оглядываю себя: на мне черные чулки и черные брюки, массивная обувь, словно вчерашний дождь до сих пор не закончился.
Мы потеем. Вода перехлестывает через песок. Мы идем. Потеем. Проклинаем страстную любовь, которая лишает рассудка. Роландас признается, неудачи преследуют его давно. До киприотки была одна полька, а до нее – русская. А до нее… Ну да. И все утекло в песок.
А с мамой у тебя какие отношения? – как бы между прочим спрашиваю я. Он вздрагивает, как от удара.
Мама в прошлом актриса. Звонит чуть ли не по пять раз на дню. Развелась, потом снова вышла замуж, но живет неподалеку, почти рядом. Ну да, сложно все это. Я киваю.
Синева моря переходит в более светлое небо. Почти. Тончайший штрих – линия горизонта.
Мы шли долго. В какой-то момент повернули назад. Давай сочинять, сказала я. По ролям. – И о чем же? – О песке, который как страна.
Он сказал: Согласен. А роли будут такие: он из Восточной Европы, она из Западной Европы.
Договорились.
Он: Курши вообще-то давно вымерли.
Она: Расскажи мне, какие следы оставила здесь история.
Он: В 1939 году пришел Гитлер. Мемель отошел к Рейху. В 1944 году
вошла Красная Армия, народ сослали в Сибирь.Она: Опять эта лексика гибели.
Он: Литовское слово «nerija», коса, родственно английскому слову narrow.
Она: Да, да. Узкая полоска земли.
Он: Выглаженная, вычищенная, дюны защитные, дюны естественные, пространства, гребни, кромки. Следы смыты. Только этот свет. Птичий свет.
Она: Пришлось бы собирать развеянные ветром слова.
Он: Курши. Достоинство. Покой. Уют… Воздушная родина.
Она: Ничто не прочно.
Он: Каждый день протягиваю руку. И каждый день я делаю это по-другому. Я говорю: моя рука, это я. Я, в этот момент. А потом…
Она: А потом ты другой. Ну, разумеется, столько лет прожить в смирительной рубашке.
Он: Я живу в земноводной стране.
Она: Полной прозрачных окаменелостей.
Он: Колосья песколюбки как волосы на срамном месте.
Она: О! А песок?
Он: Бродячие дюны, зыбучие пески, рифленая желтая поверхность, курящаяся по краям. Птичьи следы, солеросы, песочные воронки. Песчаные впадины, сколько хватает глаз. И ветер. Никаких дорог. Ветер.
Она: Больше похоже на Ливию, чем на Литву.
Он: Невеста здесь просто утонет.
Она: Ну, тогда ладно. Выпьем за коллективную тоску!
Мы до чего-то досочинялись. Роландас иронично буркнул: космос как осмос! И мы замолчали. Сказано достаточно. В лесу уже лежали тени. В ветвях порхали птицы. Дорога была долгой. Мы пришли к Ниде с холма, завернув на лесное кладбище. По склонам холма щетинились покосившиеся деревянные кресты. Мох и песок здесь были вместе.
Куршские могилы, сказал Роландас.
Я кивнула.
(Роландас – особенный человек. В его заваленном книгами доме в Паланге нашел приют Йосиф Бродский, незадолго до того, как его принудили уехать из страны. Ленинградец Бродский отправился в Литовскую советскую республику, на эти песчаные берега вдалеке от политических баталий и вне времени. Здесь, в 1971 году он написал цикл «Литовский дивертисмент», в котором есть стихотворение «Паланга»:
«Только море способно взглянуть в лицонебу; и путник, сидящий в дюнах,опускает глаза и сосет винцо,как изгнанник-царь без орудий струнных.Дом разграблен. Стада у него – свели.Сына прячет пастух в глубине пещеры.И теперь перед ним – только край земли,и ступать по водам не хватит веры.»)XXXIII. Странно
Это могло случиться со мной везде: на какой-нибудь улочке в Старом городе Градо или в цюрихском трамвае. Вдруг мелькнул вопрос: а почему меня окружают именно эти люди? Вот этот рыжеволосый мужчина с зелеными как у кота глазами, в непомерно большой шляпе; вот эта сгорбленная пожилая дама, у которой дрожит подбородок, словно ее трясет озноб; вот эти девочки-близняшки, неотличимые ни в одежде, ни в мимике; вот этот пьяный, что размахивает большим пальцем, изогнутым как серп; эта монахиня, что смотрит внутрь себя как в вечность; эта блондинка в блузке с откровенным вырезом; этот красный от крика младенец; эти молчаливые супруги, которые разговаривают только со своей собачкой. К чему эти встречи, эти мимолетные связи, эта краткая общность судьбы?