Мэрилин Монро

В ту осень — «поскольку я хотела развить свой ум и научиться совместно действовать в составе команды» — Мэрилин записалась на не дающие никаких прав или удостоверений вечерние курсы мировой литературы в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса Явившись туда без макияжа и в синих джинсах, которые были куплены в магазине, занимавшемся снабжением армии и военно-морского флота, Мэрилин выглядела скорее как продавщица, нежели честолюбивая молодая актриса. Коллеги по этим курсам позднее не могли вспомнить о ней ничего особенного, за исключением тех самых джинсов, которые в 1950 году не так уж часто встречались в качестве женского облачения. Однако преподавательница по фамилии Клэр Сэй запомнила, что эту слушательницу характеризовали старательность и скромность. Да и сама Мэрилин была довольна курсами и на протяжении десяти недель каждый вторник добросовестно посещала занятия.

Ей удалось сэкономить и отложить немного денег, поскольку она приняла приглашение Наташи (получавшей сейчас скромное вознаграждение от своих частных учеников) поселиться вместе с той в тщательно ухоженной небольшой Наташиной квартире с одной спальней, которая размещалась в приятно выглядевшей двухквартирной вилле на Харпер-авеню, в паре шагов к северу от района Фаунтин в западной части Голливуда. Там Мэрилин спала на тахте в гостиной, помогала ухаживать за дочерью Наташи Барбарой, читала книги, изучала разные жанры искусства и, по правде говоря, вносила изрядный беспорядок в аккуратную обитель Наташи. Кроме того, она притащила туда с собой маленькую собачку по кличке Джозефина, названную так в честь Шенка, от которого Мэрилин и получила ее в июне в качестве подарка по случаю своего двадцатичетырехлетия, — и на это миниатюрное создание Мэрилин не жалела (так, по крайней мере, казалось Наташе) ни времени, ни внимания, ни денег. «Она пичкала Джозефину дорогушей телячьей печенкой и купила ей специальное одеяльце для спанья». Но собачонку никогда не учили, как следует вести себя в доме, и везде было полно ее экскрементов, а Мэрилин никогда не могла собраться с духом и убрать за своей любимицей. Когда Наташа пробовала жаловаться на эту вредную для здоровья грязь, Мэрилин принимала жалкий и несчастный вид: «брови у нее взмывали вверх, плечи опускались, а на лице появлялось выражение тяжкой виновности. Она вообще воспринимала самое минимальное замечание как проявление чрезмерного осуждения». В то же время актриса — и Наташа не могла не обратить на это внимания — невероятно следила за собой, постоянно мыла лицо, чтобы избежать загрязнения пор нежной кожи, подолгу принимала ванны и тратила свои скромные деньги на визиты к дантисту, чтобы лишний раз проверить, не образовалась ли у нее в зубах какая-нибудь мельчайшая дырочка. «Наташа, это ведь мои зубы!» — воскликнула Мэрилин в ответ на вопрос, не слишком ли часто она посещает стоматолога.

Тем не менее Наташа ведь души не чаяла в Мэрилин, которая «давала выход моему чувству любви, а будущее виделось нам обеим светлым» — пожалуй, этот оптимизм вряд ли проистекал из тогдашней конкретной ситуации, — и потому она стоически переносила неудобства, причиняемые гостьей, как-то справлялась с Джозефиной, а по ночам работала с Мэрилин над сценическими этюдами. Готовясь к новой роли, которую актриса могла бы внезапно получить в какой-то неведомой киноленте, обе женщины придумали сложную систему знаков, похожих на те, которыми общаются друг с другом при игре в бейсбол тот, кто пробивает мяч, и кто ловит его. Если Мэрилин слишком понижала голос, Наташа делала определенный жест; другим движением она информировала актрису о ее неподходящей позе, а еще какой-то сигнал свидетельствовал о том, что Мэрилин была близка к потере внутреннего равновесия и начинала выходить из себя.

«Я подавала ей знак, если она повернулась слишком поздно или если данное движение выглядело "пустым", поскольку не мотивировалось правильным суждением о себе и о представляемом персонаже». Упор на надлежащую мотивацию и верные суждения смущал и тревожил Мэрилин, поскольку Наташа требовала от нее интеллектуальных усилий, а это ввергало актрису в состояние легкой паники. Джон Хьюстон никогда не говорил про мотивацию, констатировала Мэрилин, и Джо Манкиевич тоже этого не делал. Но Наташа упорно настаивала, что настоящая актерская игра — если трактовать её как дело, которым занимаются в Московском художественном театре, — невозможна без значительных интеллектуальных усилий.

Мэрилин добросовестно и с усердием подходила ко всем подобным упражнениям, пытаясь понять, какими мотивами руководствуется в своих поступках тот персонаж, роль которого она исполняет, и как-то связать все это с собственным жизненным опытом и переживаниями. Систематическое развитие в себе указанного навыка готовило ее к будущим важным тренировочным упражнениям, а также стало причиной ее многолетних стычек с кинорежиссерами, которые, как правило, были настроены враждебно по отношению к такого рода самонаблюдению. Еще важнее то, что подобный подход к роли оказался для нее попросту неподходящим; Мэрилин и без того была весьма впечатлительной и робкой молодой женщиной, которую неустанно терзали сомнения. На протяжении последующих четырех лет вся та спонтанность, которая необходима для убедительного актерского воплощения образа на экране или на театральных подмостках, по существу подавлялась у Мэрилин чрезмерным анализом собственного «я».

Усердно занимаясь учебой дома и на курсах, Мэрилин все-таки находила время, чтобы эпизодически наносить визиты Джо Шенку, но вместе с тем несколько недель пренебрегала Джонни Хайдом. Время от времени она звонила Джонни по телефону, но не навещала его, и это полное отсутствие внимания к страдающему старому любовнику шокировало даже Наташу, которая грозилась, что лично завезет ее в дом на Палм-драйв, если Мэрилин сама не посетит больного Джонни. В ноябре тот занимался делами Мэрилин главным образом по телефону, находясь в постели, к которой его сейчас приковала болезнь сердца. Тем не менее Джонни, предпринимая всевозможные усилия, полагал, что не зря интенсивно занимается делами Мэрилин и открывающимися перед ней возможностями: даже пребывая на смертном одре, он все еще лелеял надежду сделать из нее миссис Хайд.

Впрочем, в этот период Мэрилин посвящала свое время и внимание не только Джо Шенку. Изо всех сил стремясь познакомиться с каждым, кто мог бы ей чем-то помочь, она отправилась в легендарную аптеку Швеба, расположенную на бульваре Сансет, 9024, чтобы встретиться там с репортером Сиднеем Сколски, давно занимавшимся освещением всяческих кинематографических событий ^[163] .

Будучи ростом лишь немногим более ста пятидесяти сантиметров, Сколски являл собой умного, образованного и энергичного мужчину с русско-еврейской родословной, обладавшего нечастым даром распознавать таланты; иными словами, он во многом напоминал Джонни Хайда. Сколски родился в 1905 году, в двадцатые годы работал пресс-агентом в Нью-Йорке, был, в частности, импресарио у Эрла Кэрролла, для которого придумал знаменитый девиз, висевший над входом в его ночной клуб: «Через эти двери проходят самые красивые женщины в мире». Потом Сколски стал журналистом, занимающимся вопросами разнообразных видов увеселений и досуга, — вначале он писал для газеты «Нью-Йорк дейли ньюс», затем для газетного синдиката Уильяма Рэндолфа Херста, который, в частности, охватывал «Нью-Йорк пост» и «Голливуд ситизен ньюс». Как житель Лос-Анджелеса и журналист, занимающийся американским кинематографом, он придумал и ввел в обращение хитрый и ныне уже забытый термин «суперфотоид» для описания мужского эквивалента фотографии симпатичной девицы, изобрел «частный показ» и подсказал идею организации закрытых просмотров кинофильмов для прессы перед их публичными премьерами. «У него была склонность навязывать свое общество белокурым дамам, скажем, Бэтти Грейбл, Кэрол Ломбард и Лане Тёрнер, которую он называл "супербюст"», — вспоминает дочь Сиднея Сколски, Стэффи Сидней Сплэвер.

163

В своих мемуарах Сколски указывает, что в первый раз встретился с Мэрилин Монро в 1957 году около минерального источника; версию самой актрисы о том, как она пошла к Швебу, чтобы познакомиться с Сиднеем Сколски, подтверждали Наташа Лайтесс, Люсиль Раймен Кэрролл и Руперт Аллан (а ранее и сам Сколски). — Прим. автора.

Колонка голливудских новостей, которую вел Сколски, была намного богаче рубрик Луэллы Парсонс или Хедди Хоппера, поскольку в ней читателям регулярно сообщалась доверительная и даже конфиденциальная информация о разных технических и финансовых вопросах, связанных с производством фильмов, а не только сочные и аппетитные сплетни о жизни и любовных похождениях знаменитых актрис и актеров. Ипохондрик, боявшийся всего на свете, начиная от собак и кошек и кончая плаванием, Сколски страдал также загадочными приступами депрессии. «Мэрилин нашла в моем отце родственную душу, — добавляла Стэффи. — Оба они напоминали перепуганных детей, оба они были куда умнее, чем им самим казалось, и, кроме того, Мэрилин вообще питала явную слабость к относившимся к ней по-отцовски еврейским интеллигентам».

Сколски, ставший впоследствии кинопродюсером (к примеру, таких лент, как «История Джолсона» ^[164] и «История Эдди Кантора» ^[165] ) и всегда пользовавшийся огромным влиянием на журналистов, которые крутились около киностудий, был живописным эксцентриком и имел в то время удобный офис в мезонине у Швеба; оттуда он наблюдал сцены, разыгрывающиеся внизу, и видел, как входят и выходят знаменитые и совершенно неизвестные клиенты, точно так же как Флоренц Зигфелд приглядывался к сцене прямо из своего кабинета, находившегося в башне над зданием театра. Причина размещения Сиднея Сколски в помещении аптеки была простой: Швеб потихоньку снабжал своего постояльца, заядлого любителя принимать разные лекарства, всевозможными препаратами, пробные образцы которых Сколски должен был или просто хотел достать. В пятидесятые годы наркотики, которые позднее стали считаться опасным и вредным пристрастием, были намного более доступны, нежели в последующий период. Тогда страшная цена, которую приходится платить за их долговременное употребление, еще не была по-настоящему известна, отсутствовали также (появившиеся позже) суровые правительственные распоряжения, запрещавшие или сильно ограничивавшие распространение опасных барбитуратов ^[166] , амфетаминов ^[167] и прочих наркотических веществ. У Швеба Сколски получал прессу и вел разговоры по телефону, а поскольку вождение автомобиля занимало в списке его фобий почетное первое место, ему приходилось (впрочем, без особых затруднений) отыскивать какого-либо знакомого, который повозил бы его по городу. Широко известен факт, что среди его «шоферов» фигурировала звезда такого масштаба, как Марлен Дитрих, которая верно оценивала весомость дружбы с Сиднеем Сколски. Если Сколски не раскатывал по городу и не занимался тестированием на себе новых медицинских рецептур, то его можно было найти в любимой им студии «XX век — Фокс», где Сиднею удавалось организовывать себе бесплатные ленчи, а также стрижку волос и где он относил к кругу своих поверенных многих самых старых журналистов из числа сотрудничавших с «Фоксом», в том числе Гарри Брэнда и Роя Крафта. «Думаешь, моя фотография появится когда-нибудь в каком-либо из этих журналов?» — робко и конфузливо спросила однажды Мэрилин у Сиднея в его пристанище у Швеба. Сколски знал, что это невозможно, но он нутром почувствовал ее чистосердечность и увидел скрывающуюся за этим трогательную восприимчивость к ударам.

164

Фильм 1946 года об американском актере театра и кино родом из Литвы Оле Джолсоне, сыгравшем важную роль в истории звукового кино; лента получила два «Оскара»: за звукозапись и музыку.

165

Фильм о знаменитом водевильном актере, выступавшем, кстати, в одной антрепризе с Олом Джолсоном; в 1936 году Кантор снимался в картине «Великий Зигфелд» о знаменитом бродвейском импресарио.

166

В зависимости от дозировки или формульных добавок оказывают седативное (успокаивающее) действие, стимулируют сон, являются противосудорожным или анестезирующим средством.

167

Возбуждающие средства, или стимуляторы, способствующие бодрствованию и росту работоспособности.

«С этого мгновения мы стали друзьями, — написал Сколски через много лет после ее смерти. — Мэрилин всегда искала совета, [хотя] она была гораздо умнее, чем старалась показать. Она отнюдь не принадлежала к числу рядовых молодых актрисок с роскошными белокурыми волосами, которых можно встретить около любой сколь-нибудь крупной киностудии... Оказалось, что это милое, деликатное и беспомощное создание. Почти каждый хотел ей помочь. В этой беспомощности Мэрилин коренилась ее самая большая сила».

Хотя привязанность Сиднея Сколски к Мэрилин носила безоговорочный характер и была повсеместно известна (поначалу — его жене и детям, вскоре — всему Голливуду), связь между ними никогда не вышла за рамки платонической отцовской дружбы.

«Он с самого начала верил в меня, — сказала потом Мэрилин. — У меня была привычка вести с ним длинные разговоры. Я всегда считала, что могу полностью ему довериться и рассказать абсолютно обо всем». И она действительно могла. В день их первой встречи она поведала Сиднею Сколски, что ее сравнивали с Джин Харлоу и что, сколько она себя помнит, ей ставили Харлоу в качестве примера и образца для подражания. Сидней считал, что это сравнение вовсе не являлось неподходящим, а саму цель тоже находил вполне достижимой. Он знал Харлоу лично и мгновенно сориентировался, что обеим женщинам присуще редкое сочетание честолюбия и смиренной кротости, примером чего могут послужить неоднократные заявления и той, и другой о том, что они жаждут стать настоящими актрисами, — заявления, которые обе звезды делали, даже находясь уже в зените славы.