Мерлин

Хотя войска из Рима не прибывали давным-давно, город оставался центром имперской власти и со временем обзавелся не только крепостным валом, но и резиденцией правителя, стадионом, термами, храмами, рынками, складами, различными общественными зданиями, ареной и театром. Впоследствии все это обнесли каменной стеной, но к этому времени город уже превратился в шумное скопление тесно лепящихся домишек, постоялых дворов и лавок.

Очередной правитель выстроил себе дворец, появились форум и базилика. Будущее города было обеспечено. С этих пор всякий бритт, желавший прославиться в Риме, должен был прежде так или иначе покорить Лондон. Короче, Лондон стал для британцев их Римом. Впрочем, для большинства кельтов он и был ближайшим прикосновением к Риму. Вот почему этот город, несмотря на грязь, шум и сутолоку, купался в золотых закатных лучах Римской империи, и блеск его не умалялся с годами.

Для Лондона Константин стал императором Запада, первым Верховным королем бриттов. Значит, и Аврелий должен принять отцовскую корону именно в Лондоне, чтобы в глазах людей отождествить себя с отцом, а через него — с Римом.

Это было не только разумно, но и необходимо: многие влиятельные мужи по-прежнему считали, что без принадлежности к империи не может быть в Британии законной власти. Им и в голову не приходило, что жизнь давно переросла это ветхое убранство. То были люди старой закваски: утонченные, культурные, образованные. Их не тревожило, что сам Рим превратился в захолустный городишко, Колизей — в склеп, Сенат — в жилище лис и шакалов, императорский дворец — в блудилище.

Как я сказал, люди, придерживавшиеся этих взглядов, обладали влиянием, и любому Верховному королю требовалось либо получить признание цивилизованных лондонцев, либо прослыть узурпатором и не ждать от них никакой помощи.

Аврелий это понимал; Вортигерн так и не понял. А жаль! Сумей он привлечь на свою сторону Лондон, не пришлось бы заключать союз с Хенгистом и его полчищами. Однако Вортигерн был гордецом. Он вообразил, будто сумеет править и без одобрения Лондона.

Да, Лондон считал себя выше мелких британских склок. Вернее, только лондонские заботы были для него истинными заботами Британии. Как ни ущербен такой взгляд, пренебрежение им сгубило Вортигерна и ввергло Британию в пучину бед.

Дурачье, сидящее по уши в своей глупости, рассуждающее об империи и Pax Romana, в то время как жалкие остатки империи рушатся вокруг, а само слово «мир» окончательно утрачивает смысл. Пустозвоны, играющие в государственных мужей, тогда как человечество стремительно несется к погибели.

Однако так или иначе Аврелий не собирался повторять ошибку Вортигерна. Он выполнит все, чего от него хотят; он обворожит заносчивых обитателей тщеславного Лондона. За это они заплатят ему расположением, и можно будет браться за восстановление королевства.

Чувства были на стороне Вортигерна, но разум заставлял согласиться с Аврелием.

Итак, Давид, Гвителин, Пеллеас и я вместе с несколькими монахами прибыли в Лондон. Ехали быстро и без приключений. В селениях, которые мы проезжали, необходимость собирать урожай быстро вытесняла из людских умов память недавно пережитого ужаса. Осень стояла чудесная — теплые деньки и холодные ночи. По утрам, когда мы пробуждались, на траве лежала густая роса; вечерами мы сидели у потрескивающего костра, и запах горящей листвы щекотал нам ноздри.

Давид прекрасно переносил дорогу. Хотя, по словам Гвителина, епископ уже много лет не садился в седло, он ни разу не пожаловался на лишения. Он ехал наравне с нами и не просил отдыха. Конечно, я старался не слишком его утруждать, тем не менее он, похоже, вовсе не тяготился дорогой и часто говорил, как рад снова увидеть эти места.

Мы пели, разговаривали, спорили — и расстояние от Лландаффа до Лондона таяло на глазах.

День клонился к полудню, и яркий свет разогнал клочья утреннего тумана, когда нашим взорам предстал Лондон, или Каер Лундейн, как некоторые называли его теперь, раскинувшийся в котловине на берегу змеящейся реки. Над городом клубился и растекался дым, и даже издалека мы почувствовали вонь. Слишком много людей, слишком много противоборствующих интересов. Я внутренне содрогнулся.

— Здесь есть церковь, — напомнил Давид, — и много добрых христиан. Помни: где Тьма гуще, там сильней потребность в свете.

Ладно, Лондон, епископ и церковь — это хорошо. Тем не менее мы все поглубже вдохнули, подъезжая к стене. У тяжелых железных ворот нас окрикнула стража — мне подумалось, что безо всякой надобности. Будто они не видели, что мы — не грабители-саксы!

Однако такова была заносчивость этого города, что все, не имеющие счастья пребывать в его стенах, вызывали у жителей подозрение. Впрочем, в конце концов нас пропустили.

Улицы кишели людьми и домашним скотом, который разгуливал, где ему вздумается. Шум сводил с ума. Торговцы в полный голос нахваливали товар, коровы мычали, собаки лаяли, нищие пели Лазаря, накрашенные женщины предлагали себя для нашего удовольствия. Повсюду на покрытых навозом и мусором мостовых люди толкались, спорили и ругались на тысячи голосов.

— Если б я здесь жил, — громко изрек Пеллеас, — то оглох бы еще до зимы.

— Если бы дожил до той поры! — мрачно заметил Гвителин, словно читая мои мысли.

Однако было в этой мерзости и нечто манящее. Лондон составлял как бы замкнутое государство, я поневоле ощущал роковой соблазн. Слабые люди без борьбы поддавались на его чары, сильных покоряло величие и обещание будущей власти. Даже осторожный мог споткнуться и погибнуть — не из-за недостатка бдительности, но из-за недостатка силы. У врага столько орудий и пороков, что лишь самым стойким удается избегнуть его сетей.

И нигде никаких признаков Света, о котором сказал Давид. Я, грешным делом, подумал, уж не ошибся ли он. Конечно, Свет можно встретить в самом неожиданном месте, но здесь...

Одного Давида, казалось, не трогали вонь и грохот. Он просветленным взором смотрел на всех и каждого — святой среди помраченной толпы, которая не понимает и не признает своих настоящих владык.

Может быть, это я не понимал и не признавал. Согласен, я никогда не любил городов: моя жизнь прошла близко к солнцу и ветру, воде и камню, листу и ветке, земле и небу, холму и морю. Мне трудно было даже уловить те слабые проявления добра, которые, похоже, видел Давид, а может быть, просто-напросто не хватало его всепрощения.

Мы ехали прямо к дворцу правителя — внушительному зданию, вознесшему над крышами домов свои великолепные, хотя и несколько облупившиеся колонны. Здесь мы надеялись найти Аврелия.

Если бы сложить на чашу весов всю ту сумятицу, которую мы наблюдали в городе, ее бы перевесило столпотворение во внутреннем дворе огромного здания: на красных плитах бушевала разгневанная толпа. Мужчины, одетые по старинке на римский манер, требовали, чтобы правитель вышел и говорил с ним о чем-то — о чем именно, мы разобрать не могли.