Мертвая голова (сборник)

– Ну что, сын мой, – спросил священник, – вид этой женщины внушил вам благочестивые мысли?

– Эта женщина и я, отец мой, родились, чтобы быть счастливыми и невинными. Но жизнь сделала ее клятвопреступницей, а меня – убийцей, ее она толкнула на путь безумия, а меня – на путь отчаяния. И вот сегодня мы оба сходим в могилу… Пусть Бог ее помилует, если он смеет, я – не прощаю!

В этот момент вошла стража, которая должна была вести Паскаля на эшафот.

XII

Небо было безоблачным, воздух чистым и прозрачным. Казалось, в Палермо будет праздник: занятия в гимназиях и семинариях отменили, и все население устремилось на Толедскую улицу. По этой улице должны были везти осужденного – от церкви Сен-Франсуа-де-Саль, где он провел ночь, до Морской площади, где должна была свершиться казнь. Из окон первых этажей выглядывали любопытные женщины, покинувшие в столь ранний час свои постели, за решетчатыми галереями колыхались, точно тени, монахини из различных монастырей Палермо и его окрестностей [17] , на плоских крышах города скопилось столько народу, что яблоку негде было упасть. У дверей церкви преступника ждала телега, запряженная мулами, перед ней шли монахи в белых одеяниях, один из них нес крест, а остальные – носилки. За телегой верхом на лошади ехал палач с красным флагом в руках, за ним следовали его пешие помощники. Шествие замыкали монахи в черных одеяниях.

17

В Палермо монахини не могут принимать участия в общественных событиях, но присутствуют при них. Каждый мало-мальски богатый монастырь нанимает на Толедской улице один этаж, откуда из-за решеток монахини смотрят на священные или гражданские торжества. Идут же туда подземными ходами от монастыря до нанимаемого дома.

Всю эту процессию охраняли солдаты, выстроившиеся в два ряда. По обе стороны от шествующих бежали люди в длинных серых хламидах с капюшонами, в которых были прорезаны отверстия только для глаз и рта. Они одной рукой звонили в колокольчик, другой же собирали деньги для спасения из чистилища души преступника, еще при его жизни. Среди толпы распространился слух о том, что осужденный отказался от исповеди. Такое отношение к священным таинствам только еще больше убеждало всех в том, что Бруно заключил соглашение с самим врагом рода человеческого. Чувство ужаса охватило всех жителей Палермо, но ни одно проклятие не сорвалось с их уст, ничто не нарушило пения отходной молитвы белыми и черными монахами. За этими последними, по мере того как осужденный продвигался по Толедской улице, постепенно выстраивались любопытные и следовали за процессией к Морской площади. Паскаль был единственным совершенно спокойным человеком среди всех этих толпившихся людей. Он смотрел на них без стыда, но и без вызова во взгляде. Шествие остановилось на несколько мгновений в центре города на площади Четырех Кантонов, так как по обеим сторонам Кассерской улицы скопилось столько народу, что оцепление не могло их сдержать. Середина дороги оказалась совершенно загорожена, и белым монахам было некуда идти. Паскаль воспользовался этой остановкой, поднялся в своей телеге и осмотрелся. Он словно искал кого-то глазами, искал того, кому мог бы отдать свое последнее приказание, сделать последний знак. Но Бруно так и не нашел его, а потому снова опустился на пук соломы, служивший ему сиденьем. Лицо его помрачнело и больше уже не меняло своего выражения вплоть до того самого момента, когда процессия достигла Морской площади. Тут случилась новая остановка. Паскаль опять встал и равнодушно взглянул на виселицу, находившуюся на другом конце площади. Затем он принялся медленно осматривать место казни, словно вымощенное головами. Пустовала лишь терраса князя де Бутера. Бруно остановил взгляд на богатом балконе, обтянутом бархатом с вышитыми золотыми цветами и защищенном пурпурной палаткой. Там, на специально построенном возвышении, сидела прекрасная графиня Джемма де Кастельнуово, окруженная красивейшими дамами и благороднейшими синьорами Палермо. Она не хотела пропустить ни минуты агонии своего врага и потому приказала установить свой трон прямо напротив эшафота. Взгляды Джеммы и Паскаля, полные жажды мести и лютой ненависти, встретились, словно молнии. Они еще смотрели друг на друга, как из толпы, окружавшей телегу осужденного, вдруг раздался странный крик. Паскаль вздрогнул от неожиданности и, быстро обернувшись, посмотрел в ту сторону, откуда донесся крик. Тотчас же лицо его на миг просияло и вслед приняло прежнее спокойное выражение. Процессия двинулась было вперед, но Бруно громко крикнул:

– Стойте!

Это слово произвело магическое действие: казалось, все замерли и устремили к Бруно тысячи любопытных взглядов.

– Чего тебе? – спросил палач.

– Хочу исповедаться, – ответил Бруно.

– Священника здесь нет, ты сам сказал ему уйти.

– У меня есть свой духовник. Вон он, тот монах, слева в толпе. Я буду исповедоваться только ему.

Палач отрицательно покачал головой, но люди, слышавшие слова Бруно, стали кричать: «Исповедника! Исповедника!» Дабы не злить толпу, палач вынужден был уступить. Все расступились перед монахом: это был невысокий молодой человек, почти мальчик, с темным цветом кожи, совсем худой. Он подошел к телеге и взобрался на нее. Бруно упал перед ним на колени. Это послужило знаком для всех: на мостовой, на улицах, на балконах, на крышах – всюду люди тотчас же опустились на колени. Один только палач остался сидеть верхом на лошади, да его помощники продолжали стоять, точно этих проклятых людей происходившее не касалось. Монахи запели соборную молитву, чтобы заглушить своими голосами исповедь.

– Я тебя долго искал, – сказал духовнику Бруно.

– А я ждал тебя здесь, – ответил Али.

– Я боялся, что они не сдержат данного мне слова, – продолжал Паскаль.

– Они выполнили свое обещание, я на свободе, – произнес юноша.

– Но теперь слушай меня внимательно.

– Да, да, говори.

– Справа от меня… – Бруно повернулся в сторону всем телом, так как его руки были связаны и иначе он никак не мог указать направление. – На том балконе, обтянутом золотыми тканями…

– Да, я вижу.

– Там женщина, молодая, красивая, с цветами в волосах…

– Вижу ее. Она стоит на коленях и молится, как и все остальные.

– Эта женщина – графиня Джемма де Кастельнуово.

– Кажется, под ее окном я ждал тебя, когда ты был ранен в плечо, – вспомнил Али.

– Да, эта женщина – причина всех моих несчастий. Она толкнула меня на мое первое преступление. Из-за нее я здесь.

– Я понял, отец.

– Мне не умереть спокойно, если она останется жить, счастливая и всеми почитаемая.

– Не тревожься об этом, – сказал мальчик.

– Спасибо, Али.

– Дай мне поцеловать тебя, отец.

– Прощай.

– Прощай.

Молодой монах поцеловал осужденного так, как это обыкновенно делает священник, давая грешнику отпущение грехов, затем спрыгнул с телеги и смешался с толпой.

– Вперед! – сказал Бруно.

И вся процессия повиновалась ему, будто он имел право командовать.

Все поднялись. Джемма, с улыбкой на устах, снова заняла свой трон. Шествие все приближалось к концу своего пути.

Подъехав к виселице, палач слез с лошади, поднялся на эшафот, взобрался по лестнице на перекладину и укрепил там свое знамя цвета крови. Удостоверившись, что веревка привязана хорошо, он сбросил верхнее платье, чтобы ничто не сковывало его движений. Тотчас же Паскаль соскочил с телеги, отстранил людей, желавших ему помочь, стремительно поднялся на эшафот и встал у лестницы. Монах поставил свой крест перед Бруно, чтобы приговоренный мог видеть его во время агонии. Конвой образовал вокруг эшафота круг, внутри которого остались только белые и черные монахи, палач, его помощники и сам осужденный.

Паскаль спокойно поднялся по лестнице, по-прежнему никому не позволяя помогать себе. Балкон Джеммы находился прямо напротив него. Некоторые даже заметили, что он посмотрел в сторону графини с улыбкой. В следующий момент палач накинул осужденному веревку на шею и сбросил с лестницы, а затем сам соскользнул по веревке с перекладины и всей своей тяжестью навалился на плечи жертвы. В это же время помощники палача, хватаясь за ноги Бруно, тянули его вниз. Но веревка не выдержала такой тяжести, и все висевшие на ней – приговоренный, палач и его помощники – покатились на эшафот. Первым поднялся Паскаль Бруно. Руки его во время казни развязались. Он поднялся в полной тишине. Из груди Паскаля с правой стороны торчал кинжал, который палач успел вонзить в него по самую рукоять.

– Негодяй! – воскликнул Бруно, обращаясь к палачу. – Негодяй! Ты не достоин быть ни палачом, ни бандитом! Ты не умеешь ни вешать, ни убивать!

С этими словами он вырвал кинжал из груди и вонзил его себе в самое сердце.

В толпе раздались страшные крики, началась давка: одни бросились прочь с площади, другие, наоборот, устремились к эшафоту. Тело Паскаля Бруно унесли монахи, а палача растерзал народ.

Вечером после казни князь де Карини обедал у монреальского епископа. Джемма, которая не могла быть принята у прелата, оставалась на вилле. Вечер был великолепен. В одно из окон комнаты, обтянутой голубым сатином, ясно можно было видеть остров Аликуди, а если приглядеться получше, то и острова Филикуди и Салина. Из другого окна открывался вид на парк, где росли апельсиновые, гранатовые деревья и пинии. Справа была видна гора Пеллегрино, от самого основания до вершины, а слева можно было разглядеть вдалеке Монреаль. У этого-то окна, где произошла сцена, открывающая наше повествование, и сидела графиня Джемма де Кастельнуово, внимательно разглядывая древнюю резиденцию нормандских королей. Она пыталась угадать в каждом спускавшемся к Палермо экипаже карету вице-короля. Но вот настала ночь, предметы потемнели, и их уже совершенно невозможно было различать. Графиня вернулась в свою комнату, вызвала камеристку и, уставшая от пережитых за этот день волнений, легла в постель. Она приказала закрыть окно, выходившее на море, опасаясь, как бы во время сна ее не продуло ветром с моря, другое же окно, наоборот, велела оставить приоткрытым, чтобы в ее комнату свободно проникал воздух парка, насыщенный запахом апельсинов, жасминов и сосен.

Князь довольно поздно возвращался от гостеприимного хозяина: часы на башне собора, построенного Вильгельмом Добрым, пробили одиннадцать, когда он сел в карету, запряженную его лучшими лошадьми. Получаса ему было вполне достаточно, чтобы доехать до Палермо, расстояние же от города до виллы он преодолел за пять минут. Князь спросил камеристку, где графиня, и получил ответ, что та очень устала и легла около десяти часов.

Князь быстро поднялся в комнату своей возлюбленной и хотел открыть дверь, но та оказалась заперта изнутри. Тогда он подошел к другой, потайной двери, что вела прямо в альков Джеммы и располагалась позади ее постели. Князь бесшумно открыл дверь и тихо вошел, боясь потревожить сон прекрасной графини. Очарованный ею, он на мгновение остановился. Алебастровая лампа, подвешенная к потолку на трех жемчужных нитях, мягко освещала комнату и совсем не мешала спящей. Князь склонился над Джеммой. Одеяло почти совсем не закрывало ее, а вокруг шеи было намотано боа, темный цвет которого выгодно оттенял белизну ее кожи. Князь, замерев, любовался этой неземной красотой. Но вскоре его поразила неподвижность Джеммы: он наклонился к ней еще больше и заметил странную бледность ее лица. Тогда князь приложил ухо к ее груди – Джемма не дышала. Он взял ее за руку, но она была холодна как лед. Князь крепко обнял любимую, чтобы согреть на своей груди, но в ту же секунду отстранился, испустив крик ужаса: голова Джеммы скатилась на пол.