Мертвая голова (сборник)

Однако же они виделись нередко, сиживали в гостиной одни, и силы бедной Елены истощались в борьбе и страдании. Однажды вечером, когда генерала не было, приехал Сериньи. Узнав, что Елена одна, он не решался войти и остановился на пороге, но лакей доложил о нем, стало быть, и адъютант не смел уйти. Он поклонился Елене и сел с другой стороны камина. Он хотел заговорить о погоде, но слова невольно замирали на его губах: юноша не мог отвести глаз от прелестного лица Елены. Бледная, но спокойная, она держала сына на руках и пристально смотрела на дитя; кажется, она думала только о нем… Это было тяжкое испытание, на лице юноши выступил горячий пот.

Что происходило в сердце молодой Елены? Какая мысль, посланная ей небом или совестью, помогала ей в эту решающую минуту? Где она взяла такую силу и такое мужество? Какую молитву, похожую на мольбу умирающего, произносила она? Это тайна, может быть, и для нее самой, и для всех нас!..

Графиня медленно повернулась к юноше, лицо ее светилось чистейшим целомудрием: на нем отражались спокойствие и покорность судьбе.

– Граф де Сериньи!.. – произнесла она.

При звуках ее голоса юноша вздрогнул, как будто очнулся ото сна; он только поднял голову, увидев перед собой чистое личико возлюбленной, сложил руки, нe смея опуститься на колени, и замер.

Елена сказала:

– Сериньи, вы любите меня, и я… тоже люблю вас.

Осмонд вскрикнул от восторга и удивления, он хотел броситься к ней, но взгляд Елены, спокойный и благородный, остановил его. Она продолжала:

– Вам надо уехать отсюда, вы видите, я обязана хранить верность своему мужу, любить своего сына. Нам нужно расстаться. Если вы останетесь здесь, я умру.

– Елена! – закричал граф голосом, полным страдания.

– Вы уедете? Не так ли? – спросила она поспешно.

– Я исполню ваше приказание, – ответил Осмонд едва слышно.

– Мою просьбу… – поправила Елена. Она вновь, уже с мольбой, повторила эти два слова: – Мою просьбу!.. Осмонд, вы видите, я не побоялась сказать вам о своих страданиях: вы или благородны и честны и поймете меня, или вы не тот, о ком я думала, и останетесь здесь, но тогда вы уже не будете опасны мне. Какое несчастье, что вы появились в нашем доме, да, несчастье для меня, потому что из всего света и из всей жизни я знала только седые волосы графа де Сен-Жерана и строгие нравоучения моих монастырских сестер. Вы явились и открыли мне своим появлением новую жизнь, вы взволновали в сердце моем чувства, которых я не знала прежде. Я перестала жить спокойно и весело, лишилась беспечности и спокойствия, ничто больше не радует меня. Я была печальна и не понимала причин своей печали, но однажды я заметила, что волнение мое усиливается, когда вы здесь, сердце мое разрывалось. Мне казалось, что кровь останавливается в моих жилах, тогда я поняла, что люблю вас, и очень испугалась.

Было что-то трогательное и торжественное в этом простом признании женщины, в этих истинных и нежных словах, которые вырывались из ее уст. Это была исповедь…

Она первая заговорила об их взаимной тайне, она первая сказала: «Вы любите меня!» Но в этих словах заключались святость прекрасной души и спокойствие чистой совести. Осмонд смотрел на нее и плакал. Она увидела его слезы:

– Вы плачете, Осмонд, о женщине, которая до сих пор никогда не страдала. Мне приходится учить вас быть сильным и крепиться в горести! Уезжайте! Господь Бог определяет судьбу каждого человека, никто не в праве менять ее. Господь Бог отдал меня старику, чтобы я любила его как дочь и уважала его как отца. Вся жизнь моя будет посвящена выполнению этих обязанностей. Вы пройдете передо мной, Осмонд, как упоительный сон, и я могу сохранить воспоминание о вас, не будучи ни преступной, ни несчастной. Прощайте!..

– Прощайте! – ответил Осмонд, отирая рукою слезы. – Вы чистый, непорочный ангел, и сердце мое рвалось к вам, как больной ищет лучей солнца. Да, Елена, я люблю вас и теперь, когда мне следует уехать, могу прямо сказать вам об этом. Эта любовь и слова ваши станут моей путеводной звездой. Вы возвысите мою душу, вы будете поддерживать меня в трудных испытаниях, которые мне, может быть, придется вынести в жизни; ваше имя и воспоминания о вас всегда будут со мной, как два крыла моего ангела-хранителя… О, позвольте мне плакать этими невольными слезами, ведь в своем горе я нахожу всю мою силу, все мое мужество. Елена! Завтра я уеду… буду далеко… завтра вы вновь обретете спокойствие прежней жизни с вашими мужем и сыном; завтра, прошу вас, завтра вспоминайте обо мне как о друге, но я всегда буду говорить себе: эта бесподобная душа любила меня!

Елена выслушала его молча.

– Да, любила, – сказала она тихо, – но как любят несчастные!

Осмонд приблизился к ней; лицо его несколько оживилось.

– Дайте мне вашу руку, Елена, – сказал он, – в знак прощания. Увидимся ли мы когда-нибудь?

– Если не здесь, так на небе, – ответила Елена.

Она встала и медленно подала Осмонду руку… он поцеловал ее.

– Прощайте! – сказал он, выходя. – Прощайте!..

Я замолчал, увидев, что в фойе Оперы никого не осталось, кроме меня и моего друга.

– Четвертый акт начинается, – сказал я Гастону. – После я доскажу тебе эту печальную историю.

– Сейчас, расскажи сейчас, – попросил меня Гастон, – какое мне дело до четвертого акта!

– Ах, вандал! Ты приехал из Мексики и смеешь говорить так о четвертом акте «Гугенотов»! К счастью, мы здесь одни; если бы наши общие друзья слышали твои слова, несчастный, твоя репутация погибла бы навсегда… Мне очень хочется послушать четвертый акт, и потому я тебя оставляю.

– Где же мы увидимся?

– Здесь, в антракте.

– Ступай же слушать «Гугенотов», а я пойду любоваться ею и жалеть о ней.

Четвертый акт «Гугенотов» закончился. Я отправился в фойе, чтобы продолжить разговор с Гастоном. Он уже ждал меня в условленном месте.

– Вот и ты, – сказал он, – а я боялся, что не придешь. Ах, друг, как она была печальна и как страдала в продолжение этого четвертого акта! Я не спускал с нее глаз: она еще больше побледнела, хоть это казалось невозможным. Она, кажется, болезненно дрожала всем телом, руки ее были сложены, как будто для молитвы.

– Пойдем сядем, – сказал я Гастону. – На чем я остановился?

– Осмонд простился с графиней.

– Да, да. Елена осталась одна, оперлась на каминную полку и не плакала, но была страшно бледна. Кто посмотрел бы на нее внимательнее, тот понял бы, какая великая грусть скрывается под этой бледностью и как обманчиво ее наружное спокойствие. Она подождала, пока стих шум шагов молодого человека; тут она осмотрелась взглядом беспокойным и отчаянным и, закрыв лицо руками, горько зарыдала. Теперь, когда она осталась одна, силы и мужество изменили ей. Это уже не была та спокойная и решительная женщина, которая ни одним словом не высказала своего волнения, которую поддерживали неизменная мысль о долге и чистота совести. То была несчастная молодая женщина, слабая и страждущая, убитая горем и слезами. Она упала в кресло.

– Боже! Боже мой! – прошептала она. Потом наклонилась, взяла на руки ребенка, который все еще играл на ковре, и со слезами посмотрела на него. – Бедняжка! – сказала она, прижимая его к груди. – Ты одна моя радость, одно мое утешение, одно мое счастье! Покойся в объятиях матери! Подними на нее чистые и светлые глаза свои! Ты один можешь дать ей силу жить и страдать. Да, милое и невинное создание, протяни к ней свои ручонки; она поцелует их и на своих руках поднимет к небу во время молитвы… Дитя мое, минутой раньше ты придавал мне мужества – теперь даешь силы покориться судьбе. Теперь в тебе одном – моя опора, моя жизнь.