Мертвая женщина играет на скрипке

— Где-то я что-то такое уже слышал… — в голове было пусто и звонко, контексты не вспоминались. — А зачем это им?

— Не хотят они нового мира, хотят своего, старого.

— Так и черт бы с ними, чего вы к ним лезете-то? — я отхлебнул коньяка из горла и, спохватившись, предложил Петровичу.

— Хочешь выпить?

— Воздержусь, — помотал головой он, — а ты пей, пей. Может, вышибет клин клином. А то ты от мертвой воды совсем дурной. Нельзя к ним не лезть, Антох. Они как прореха в ткани. Вроде мелкие дырочки все эти Стрежевы, Жижецки да Аркаимы с Березуями. Вся эта «потаенная провинция». А не залатать вовремя — пойдет от них расползаться нестроение, потянутся разрывы да растяжения.

— А вы, значит, хотите весь мир оплести?

— Уже. Уже оплели, Антоха. Просто он это еще не заметил. Что ты там видишь?

Я перевел взгляд и увидел на кирпичной оштукатуренной поверхности захватившее часть стены и заложенный кирпичом проем детальное художественное граффити — большой женский глаз. Вырисована каждая ресничка и прожилка радужки.

— Пырится кто-то.

— Это не кто-то. Это мы.

Глаз закрылся и открылся, подмигнув. Надеюсь, это действие глинтвейна. Мне только гиф-анимации в граффити-глюках не хватало.

— Звучит пугающе, — сказал я, хотя страшно мне не стало. Мне вообще все было пофиг.

— Да черта с два. Думаешь, почему большой войны до сих пор нет? А, военкор, скажи?

— Хер ее знает, — признался я. — Который год ждем, что ракеты полетят, а они все никак.

— А они не могут, — хлопнул меня по плечу Петрович. — Мы не даем.

Я снова вспомнил, как смотрел однажды в камеру висящему передо мной ударному коптеру, и ждал, что решит электронный мозг. Мне не понравилось это ощущение. И сейчас не нравится. Я так и сказал.

— Не нравится мне это, Петрович.

— А мир, Антоха, вообще не для твоего удовольствия существует. И не для моего. Мы делаем то, что должно, а происходит все время какая-то херня. Это и называется жизнью. Иди жену ищи, пока тебя окончательно не накрыло.

— А ты чего делать будешь?

— Исправлять местную экологию. Сделаю Жижецк менее жидким, прости за косой каламбур.

Он развернулся к пультам управления насосами, а я подумал, что могу сейчас дать ему по башке, и тогда ничего из задуманного не случится. Но хочу ли я этого? Нет. Я ничего сейчас не хочу. Только найти Марту, забрать дочь и свалить отсюда ко всем чертям. И еще выпить.

Я отхлебнул из горла и вышел наружу. От железных ржавых дверей насосной станции уходила в болото дорожка, по ней я и пошел. Кажется, где-то тут мы уже проходили с Лайсой, но сейчас я ничего не узнавал в отдающем безумием пейзаже, туманном и темно-багровом под инфернальной размером с полнеба луной. Поэтому я просто шел и шел, отхлебывал коньяка и шел дальше, пока не увидел впереди островок огней и не услышал звуки музыки. Я был уже прилично набрамшись, но звонкая пустота в голове не пропускала туда опьянение, от которого образовалась только некоторая гибкость в конечностях и неустойчивость горизонталей и вертикалей пейзажа. Вокруг покосившимися рядами торчали из земли могильные плиты, но мне было плевать, я шел на свет и звук, с бутылкой в одной руке и пистолетом в другой.

Мне казалось, что огни совсем близко, но я шел, шел и шел… Или мне так казалось. Коньяк в бутылке тоже не кончался, поэтому, может быть, я впадал в безвременье-беспространство этого трипа. А потом впереди замаячил знакомый силуэт с красным зонтом. На этот раз он двигался мне навстречу, и когда приблизился, мне показалось, что через глаза просвечивает краснота зонта, и они как будто сияют багровым огнем. Но потом свет лег по-другому, и эффект пропал. Волосы растрепаны, платье до колена, легкий платок повязан на шее.

— Ты опять с пистолетом? — спросила меня Анюта. — Я была права, ты все-таки злой.

— Я… — я не знал, что сказать. Но быстро и стыдливо убрал пистолет под куртку.

— Как ты? — задал я самый нелепый из возможных вопросов.

— Я? — засмеялась она своим невыносимо прекрасным хрустальноколокольчиковым смехом. — Я никак. Я умерла, Антон, ты же знаешь.

— Не знаю, — ответил я упрямо, — не хочу это знать.

Анюта сложила зонт и присела на камень. Я устроился рядом, и мы долго молчали, глядя в перечеркнутое облачными строчками лунное безумие.

— Я часто вижу тебя во сне. И почти вижу наяву, — сказал я.

— В этом и беда, Антон. В этом и беда. Отпусти меня, уже пора. Ты слишком хорошо меня помнишь, слишком много обо мне думаешь, меня слишком много в нашей дочери, понимаешь?

— Разве это плохо?

— Плохо. Ты сильный фиктор. Ты тащишь меня обратно из небытия так, что я не могу тебе сопротивляться. Не делай меня из дочери, я не хочу, чтобы она была мной. Я не была счастлива в своей жизни, а она не будет счастлива в моей. Пусть она будет Настей, а не Анютой, она имеет на это право.

— Я скучаю по тебе.

— Я знаю. И все же — отпусти. Меня все равно у тебя отнимут. Снова. Они же думают, что это я.

— Что ты?

— Что я замкнула Стрежев.

— А это не ты?

— Нет, конечно.

— А кто?

— Кто хотел от меня ребенка? Кто не дал от него избавиться? Кто вытащил из небытия Рыбака? Кто выдрал из реальности упавшую стену? Кто…

— Анюта, этого не может быть!

— Вот и они не поверили. Ты же чужак, «странь», так не бывает!

Она снова засмеялась тихим звенящим смехом. От этого смеха у меня закололо в груди и на глаза навернулись слезы.

— Отпусти меня. Они не отстанут.

— А как же я?

— Не будь эгоистом, Антон! — покачала она головой. — Вокруг тебя полно тех, кому нужны твои любовь и внимание. А ты зациклился на мертвой девушке из мертвого города, которая даже тебя не любила.

— Не любила?

— Дура была, — самокритично сказала Анюта. — Постарайся, чтобы наша дочь была умнее.

— Попробую, — вздохнул я, отхлебнув из бутылки.

— И много не пей.

— Не занудствуй. Можно тебя поцеловать?

— Нет. Никогда не целуйся с мертвыми, Антон. Ты и так перебрал смерти сегодня, бредешь между явью и навью, омыл сапоги в водах реки Смородины. Зато, — светло улыбнулась она, — я смогла с тобой поговорить.

— Это как подсохшую корочку с раны сдирать. Прощай, Анюта. Божешьмой, как же я тебя любил!

— Спасибо, Антон. Дай этой ране зарасти, наконец.

Она встала, раскрыла зонтик и пошла, растворяясь в подсвеченном тумане. И в какой-то момент мне показалось, что она уходит прямо в облака. Но я плохо видел, потому что пытался возместить слезы коньяком.