Мертвая женщина играет на скрипке

Город называется «Горголот», что на гоблинском означает «Место под хвостом дохлого вонючего бобра». Такой вот емкий и образный язык. Об этом нам поведал попрошайка у городских ворот, добавив, что гоблинов тут перебили к ихней зеленой маме еще лет триста назад, а название как-то прижилось. За пару монет он показал нам городскую таверну, где можно снять комнату, а также оружейную лавку, палатку старьевщика, аптеку и городскую ратушу.

Городок нарисован прекрасно, но эклектично — микс средневековья и стимпанка. Булыжные мостовые и суровые каменные дома с окнами-бойницами, при этом газовые фонари, одежда «югендстиль» и даже паровой экипажик вида «изнасилованный самоваром дилижанс» с суровым бородатым гномом за рычагами. Атмосферненько.

Палатка старьевщика оказалась чем-то вроде миниатюрного «блошиного рынка» — дворик, где прямо на мостовой раскидан кучками всякий хлам. Палатка, впрочем, тоже имела место — рядом с ней, сидя на стуле, флегматично покуривал трубку старый хрен неопределимой расы. Длинные острые уши, вислый нос-баклажан, куцая бородка в три волосины, на голове седина и залысины. Старьевщик пристально разглядывал какую-то светящуюся прозрачную штуковину. Мне показалось, что внутри нее кто-то шевелится. Колоритный типочек.

Он избавил меня от подобранного на месте падения дирижабля хлама — пружинок, колесиков, кусков металла и прочего технического мусора.

— Какие интересные детали, — сказал старьевщик, — напоминают части дирижабля.

Я бы пожал плечами, но такой кнопки в управлении персонажем не предусмотрено. Поэтому просто промолчал.

— Говорят, «Новый Зефир» не прибыл в место назначения… Не знаете ничего об этом?

— Нет, — ответил я коротко.

Не буду нарываться. Пока что вся боевая система моего персонажа заключается в том, чтобы выпалить из однозарядного пистоля, и, если противник выжил, постараться удрать. Перезаряжать его во время боя некогда, а шпагой моей только в носу ковыряться. Рано пока в сюжетные разборки ввязываться.

Всего выручил сто двадцать четыре монеты. Пытался торговаться — да где там, сизоносый ушастик надо мной только смеялся. Наверное, «торговля» — отдельное умение, и его прокачивать надо. В оружейной лавке убедился, что весь мой текущий капитал в триста восемь монет — пыль и слезы. Купить на него ничего нельзя.

Отправился в таверну, где выяснил у ее хозяина, что находиться в городе больше суток без места проживания нельзя — «Нищие тут ни к чему». Снять комнату стоит пятьдесят в день, бери ключ или выметайся. Дворф-инвалид с механической левой рукой от плеча смотрел на меня без всякой клиентоориентированности. Рука — замысловатое творение из полированной меди, клепаной стали, шестеренок, тяг, и пневмоприводов — уверенно держала кружку сочленениями металлических пальцев. Другой рукой дворф ее протирал, потеряв ко мне всякий интерес. Из полированного ящика с граммофонным раструбом лилась приятная, хотя и механического звучания музыка — за стеклом крутились зубчатые передачи и блестящие цилиндры со шпеньками. За немногочисленными столами заседала колоритная публика разных рас. Все, вне зависимости от пола и стиля одежды, при оружии. Сочетаемость кружевных юбок и шляпки с вуалетками с фэнтезийным мечом или двуствольной стиманк-лупарой здешних дам не волновала.

Получив сто монет за два дня проживания, дворф снизошел до беседы и сказал, что работу надо искать в ратуше. У него, конечно, тоже найдется пара поручений для серьезного рискового мужика, но я таковым пока не выгляжу. И вообще шел бы я к себе в комнату, пока малыша тут кто-нибудь ненароком не обидел. Здесь, мол, народ специфический, все больше бродяги да наемники, а заступиться за меня некому. Я внял предупреждению и отправил персонажа на второй этаж, где за толстой деревянной дверью нашел отделанную резными панелями комнату с широкой кроватью под балдахином и большим, окованным полосами железа, сундуком. К счастью, наличие спутницы никого не беспокоило, и отдельная кровать ей не требовалась. На этом моменте вышел из игры.

***

Я не большой любитель классики. Из музыки, которая исполняется в залах, а не на стадионах, я предпочитаю джаз. Однако для Жижецка фестиваль — событие года. Это заметно по тому, с какой значительностью собирается в фойе публика. Дамы-с-претензией в вечерних платьях, их страдающие мужья в дорогих пиджаках или галантные любовники в костюмчиках попроще, гендерно-неопределенная и вычурно-нелепая провинциальная богема, демонстрирующее подобающий чину культурный уровень региональное начальство и притащенные родителями скучающие подростки. Всяк, претендующий на местную значимость, обязан отметиться, дабы не прослыть валенком. Даже если он чиновник коммунхоза, заведующий уборкой Мусоргского во Дворжиках.

На нас не то, чтобы пялились, — это было бы неприлично и нестатусно, — но посматривали. Городок достаточно невелик, чтобы замечать новые лица. Подростки косо переглянулись с Настей, тщательно делая вид, что смотрят мимо, определили что-то свое, подростковое, и снова уткнулись в смарты. Дамы оглядывали меня с интересом, их мужья — с подозрением. Я чувствовал свое визуальное выпадание из их костюмированного общества, но не напрягался. Важный навык журналиста — отстраняться от события, быть вне контекста и не париться. Кошка имеет право смотреть на королеву, журналист — на что угодно.

Атмосфера культурного мероприятия ассоциативно навела на мысли о коньяке. Театр и коньяк неразлучны. Как кино и попкорн. Как футбол и пиво. Как цирк и запах говна.

— Поброди тут немного, я сейчас.

Настя рассеянно кивнула, глядя в экран, а я тренированным нюхом навелся на буфет.

Отстоял короткую очередь превентивно повышающих толерантность к классике мужей. Они были похожи на сорвавшихся с поводка домашних песиков, которые торопятся побыстрее нажраться с помойки — наслаждались, но с нервной оглядкой, заранее поджимая хвост. Получил свой бутерброд с заветренной красной рыбой, соточку посредственного коньячка, огляделся — и обрел искомое. Так и знал, что увижу его здесь.

— Привет культработникам.

— Антон? Ты что тут… Ах, да. Марта.

Викентий Дербицкий обретался при оркестре в роли министра-администратора. В отличие от всяких там струнопилильщиков и в-дудки-дудильщиков, он умел организовать проезд, заселение, питание и проживание. Проследить, чтобы никто не провтыкал инструмент, не забыл в автобусе фрак, не потерялся по дороге в гостиницу, не забухал, а если забухал — то не слишком сильно. Он же разруливал внутренние проблемы: утешал рыдающую виолончелистку, которую назвал бездарностью дирижер; выводил из запоя тромбониста, от которого ушла жена; пресекал сатириаз пожилого тюкальщика по железному треугольнику, который вожделел юную арфистку; следил, чтобы легкий внутриколлективный гастрольный адюльтер не доходил до травм тяжелыми тупыми предметами. В общем, именно тот человек, который мне нужен.

— Марта, — подтвердил я.

— Тогда ты мало коньяку взял, — грустно подтвердил мои подозрения Викентий.

Спросите меня, как я справляюсь с жизненными трудностями? При помощи стальной воли, тренированного пофигизма и непоколебимого чувства юмора.

Про алкоголь я обычно умалчиваю.

— Я сам удивился, — вздохнул Дербицкий, — не девочка уже вестись на таких.

— Каких?

— Ну, знаешь, «люблю, трамвай куплю». «Жена меня не понимает, ты любовь всей моей жизни, разведусь-женюсь». Когда-нибудь. Потом. А сейчас пошли в койку.

— Бля, — с чувством порушил я культурную атмосферу заведения.

— Солидарен, — кивнул Викентий, — зато петь про любовь такие умеют шо твой граммофон. А чего не любить-то, по-походному, на гастролях? На неделю любого мудака хватает. Это тебе не в браке жить. А всякая баба хочет в любовники ласкового и заботливого мужчину.

— Но у ласковых и заботливых мужчин обычно уже есть любовники, — ответил я мрачно.

Выпил коньяку и понял, что да, взял мало.

— Я в их дела не лез, — сказал Викентий, — взрослые люди, хоть и музыканты. Пока перепихон не мешает выступлениям, я вне морали, извини.