Мёртвое море памяти

У неё на коленях мирно спал чёрный котенок, быстро привыкнув к новым ласковым рукам.

Я поймал себя на том, что не хочу, чтобы наша электричка приехала в пункт назначения. Я впервые почувствовал тоску по всему ускользающему. Я посмотрел на часы и заметил, что до прибытия осталось лишь полчаса, а затем мы разойдемся в разные стороны, и всё будет безвозвратно потеряно. Полчаса, которые всё теряли и теряли свои минуты, стремительно сокращаясь и ускользая, несмотря на все мои отчаянные попытки удержать их в руках.

Я думал только об одном. Хоть бы оставшиеся нам двадцать километров растянулись на тысячу. Хоть бы тридцать минут растянулись на тридцать часов, а лучше дней или месяцев. Хоть бы в электричке обнаружили какую-нибудь маленькую, но значительную неисправность, из-за которой нам бы пришлось задержаться в пути. Хоть бы время остановилось. Пожалуйста, просил я, сам не зная, у кого, пусть сейчас остановится время. Но просьбы мои лишь стали прошлым, а время продолжало идти, не сбавляя скорости.

Мы вернулись в наш город, и это путешествие никогда больше не повторилось. Мы разошлись по домам, сказав друг другу несколько простых слов, которые обычно говорят на прощание, словно завтра днём нас снова ждала та же самая электричка, те же открытые окна и то же солнце, оставляющее блики на её волосах.

Наши редкие и неповторимые встречи растянулись на много лет, порой мне кажется, что я знал Аллу всю свою жизнь.

О, теперь я могу позволить себе быть совершенно честным: в наших отношениях с Аллой не было повторений, с которыми сталкиваются все любящие друг друга, потому что мы не любили друг друга. Наши отношения были лишены повторений, потому что у нас не было отношений.

Я придумал их, как придумал свою жизнь, словно книгу, от корки до корки. Я хотел лишь верить, что не придумал саму Аллу. Хотел думать, что для наших чувств просто нет подходящего слова, которое дало бы им название. Я хотел изобрести это слово, но каждое из возможных было неправильным. Иногда я отказывался от своих попыток, потому что нет ничего, что можно было бы ограничить одним словом. Иногда я начинал искать вновь. Порой я думаю, что это самая главная выдумка моей жизни. Порой я думаю, что это лучшее, что мне пришлось пережить. Порой я задаюсь вопросом, не синонимы ли эти два слова выдумал и пережил?

Страница 32 Ошибка творца

Выдумки распускались на поверхности моей жизни полевыми цветами, прорастали вглубь жадными до воды корнями, я придумал целый мир, надстройку над действительностью, и проживал в этом мире едва ли не самые лучшие минуты своей жизни.

В поисках смыслов я открыл книгу по философии, уже давно найденную на верхней полке бабушкиного шкафа, полуразвалившегося от тяжести чужих воплощенных мыслей, и читал целый день.

Я вспомнил, как Тимур говорил мне о Шопенгауэре, когда пришел ко мне в гости перед самым нашим отъездом в разные стороны.

– Он прав, бесконечно прав! – убежденно заключил он, окончив длинную тираду. – Сегодня под утро я закончил читать его главную работу.

– И что ты там нашел? Что у жизни нет цели, что счастье недостижимо? – Спросил я тоном скучающего скептика. Я собирал вещи, через час отправлялся мой поезд.

– Ну, скажи мне, зачем ты так любишь сводить великие идеи к банальным, ничего не говорящим словам! Тебе бы наверняка понравилась его мысль о том, что невзгоды держат человека в непрерывном напряжении, но, тем не менее, они не могут прикрыть всей пустоты и пошлости бытия, не могут изгнать скуку, которая всегда готова заполнить каждую паузу. Поэтому люди создают себе воображаемые миры и расточают себя на выдумки.

И мне понравилась эта мысль. Вообще, философия всегда действовала на меня благотворно, впрочем, может быть, и здесь всё дело в избавлении от скуки… Человек не вполне устоявшихся взглядов, я всё же питал некоторую интеллектуальную симпатию к философии Альбера Камю. Моим любимым литературным – и философским персонажем – долгое время был счастливый Сизиф, победивший абсурд признанием его данности.

Но сегодня я чувствовал потребность в академическом нагромождении философий, – мне хотелось утонуть в словах, потерять опору, чтобы обрести её заново.

В этот день я был трансцендентальным субъектом познания. Я был единством апперцепции. Я был абсолютной идеей, душой мира и, в качестве комплимента самому себе, сверхчеловеком. Я был иррациональной, рациональной и божественной свободой. Я был каждым – Артуром Шопенгауэром, Фридрихом Ницше, Эдмундом Спенсером, Иммануилом Кантом и Альбером Камю, и многими другими. Я был иррационализмом, позитивизмом, скептицизмом, софизмом, рационализмом, эмпиризмом, стоицизмом и схоластикой. В моей голове всё смешалось в гармоничный хаос. Большего мне было и не нужно.

В моих глазах, как в монадах, отражалась вся вселенная. Мои глаза – окна. Монады. Лейбниц сказал, что монады не имеют окон. Он солгал. Монад не существует. Сартр сказал, что наш ад – это другие, и каждый – палач другого. Он был оптимистичней меня. На самом деле наш ад – это мы сами. Каждый сам выбирает людей, которым разрешает себя убить. Каждый сам выбирает себе людей, над которыми будет стоять как палач, ждущий последнего слова. Каждый сам выбирает, перед кем быть уязвимым. Я наслаждался своими бездоказательными возражениями всем философам мира.

Стоики считали, что человеку следует делать то, что для него полезно. Право, это справедливая мысль, однако я убедился на собственном опыте, что человек не может знать наверняка, что пойдет ему на пользу.

Аврелий Августин сказал, что человек обладает всей полнотой истины, но постичь её не в состоянии. Было бы одновременно утешительно и мучительно согласиться с этим. Гегель выдумал изящную спираль, по которой развивается мир. Аврелий Августин сформулировал концепцию линейного времени, где ни одно событие не повторяется. Ницше был уверен, что всё уже когда-то было, и боялся повторения уже однажды прожитого. Он замкнул мир в круг – идеальную, мучительную фигуру вечного повтора.

Аврелий Августин говорил, что Бог находится в душе каждого человека, а Декарт предполагал, что Бог создал мир, подобно огромному часовому механизму, и больше в его дела не вмешивается. Ницше утверждал, что люди убили сверхъестественную реальность, и Бог умер вместе с ней. Порой мне близка эта мысль, но я думаю, что все было иначе. Наблюдая свысока за нашим убогим миром, Бог покончил жизнь самоубийством, как бальзаковский разочарованный творец из «Неведомого шедевра». Вскрыл себе вены или добровольно задохнулся в космическом вакууме. Прочувствовав всю силу постигшего Бога разочарования, я захлопнул книгу до более благоприятного случая, который больше не наступил: уезжая в следующий город, я забыл этот учебник, и был этим очень доволен. Рюкзак стал легче.

Этой же ночью мне приснился сон, о котором я не могу не вспоминать время от времени. Начался он весьма необычно: в пустоте. Я обнаружил себя в туманном, сером пространстве, которому не было предела. Некоторое время я был в замешательстве, потому что действие сна совсем не развивалось. Я ходил туда-сюда, размахивал руками, но вокруг по-прежнему было пусто. Но мало-помалу замешательство моё прошло, и совершенно неожиданно для себя я понял – вместо этого серого полотна может существовать всё, что угодно. Даже больше: всё, что я захочу. В моих силах было одним движением мысли создать мир вместо этой пустоты. И, перестав размахивать руками, я принялся за дело.