Мертвое озеро

Между тем в комнатке Генриха происходили приготовления к отъезду. Отъезд Генриха сильно занял все умы в доме Августа Иваныча, где много лет всё шло так однообразно, без всяких перемен и приключений. При этом обнаружилось, что у доброго Генриха было немало друзей кроме Саши. Его внезапный отъезд особенно поразил работницу в кухне -- помощницу Шарлотты Христофоровны по части стряпни,-- поразил до того, что она (непостижимо!) решилась выйти из кухни и в первый раз прошла по спальне отсутствующей Шарлотты Христофоровны, потом прокралась по зеленой столовой, проникла в кабинет Августа Иваныча и просунула голову в дверь комнатки Генриха.

– - Желанный ты наш! едешь?
– - проговорила она жалостно.

– - Еду, еду, Марфуша! прощай!

– - отвечал Генрих, роясь проворно в комоде.

После чего Марфуше тотчас почудилось, что Август Иваныч, откуда ни возьмись, очутился позади ее, изумленный до остолбенения ее появлением в кабинете, и она опрометью бросилась бежать обратно.

Но в бескорыстной привязанности работницы еще можно было усомниться, потому что Генрих раза три в год писал ей письма к братьям в разные губернии, всегда одинакового, впрочем, содержания, и не раз отправлял эти письма по почте, не требуя от нее ни копейки. Привязанность мамки была неопровержимее. Эта женщина, вообще довольно злая и называвшая Генриха не иначе как жидконогим, принесла ему веревочку: вот тебе, дескать, понадобится что-нибудь перевязать,-- и потом она с некоторым сожалением принялась твердить ребенку, которого держала на руках:

– - Уезжает, вишь, уезжает молодец-то наш!

Только что мамка возвратилась в детскую, в комнатку Генриха застенчиво и робко вошла Саша с предложением помочь ему укладывать вещи.

– - Не нужно, не нужно, Саша!
– - возразил Генрих.

Но Саша настаивала. Тронутый ее печальным видом, Генрих взял ее за руки и, отводя от комода, нежно сказал:

– - Спасибо, душенька!

Саша вспыхнула, услышав это имя от Генриха в первый раз.

– - Скажи,-- продолжал Генрих,-- тебе скучно, что я уезжаю, да?

Саша молчала; но лицо ее быстро покрылось бледностью, и вдруг две крупные горячие слезы упали на руки Генриха. В свою очередь Генрих побледнел.

– - Ты не приедешь!
– - насилу проговорила Саша и, вырвав свои руки из рук Генриха, закрыла ими лицо, едва сдерживая рыдания.

Всё это было бы ребячеством, если бы не было тут грустного предчувствия.

– - Ради бога, перестань!
– - воскликнул Генрих, дрожавший от тоски, пробужденной привязанностью и опасением девушки.-- Клянусь тебе, приеду!
– - утешал ой ее.-- Да еще выпрошу прибавку тебе и себе, и заживем! А там, может быть, явится отец твой!
– - прибавил он с веселым видом, пробуя и эту обычную струну, всегда благодетельно действовавшую на Сашу в минуты грусти.

Но предчувствие было сильнее надежд, и Саша продолжала плакать. Голос Винтушевича, раздавшийся на лестнице, заставил ее поспешно выйти из комнаты. Генрих снова засуетился около чемодана.

– - И купчую совершим и всё устроим!
– - говорил за дверьми Винтушевич.-- Будьте спокойны, добродетельнейший Август Иваныч! Если с ним едет человек преданнейший вам… человек, который… я говорю от души… то вы должны быть спокойны, если б даже покупали пятьдесят домов в пятидесяти местах.

Последние слова он договорил уже в столовой, где готов был завтрак в ожидании Шарлотты Христофоровны. Август Иваныч предложил гостю закусить; но Винтушевич отговорился, что ему еще рано и что позавтракает на первой станции. В это время вошла Саша, чтобы взглянуть на попутчика Генриха.

– - Какая у вас красавица эта девушка!
– - добродушно сказал Винтушевич.

– - О да-с, конечно!
– - отвечал Август Иваныч и в шутку прибавил: -- Совсем потеряла родителя!

Затем фабрикант попросил своего гостя подождать его тут с минуту и пошел к себе в кабинет, где тотчас же началось щелканье на счетах.

– - Как зовут вас, милая? позвольте спросить!
– - заговорил Винтушевич, оставшись один с Сашей.

Саша сказала свое имя.

– - А по батюшке?

– - Максимовна.

– - Александра Максимовна! Скажите, пожалуйста; у меня двоюродная сестра Александра Максимовна!
– - воскликнул Винтушевич, очевидно лицедействуя за какого-то простяка в какой-то пьесе.-- А фамилия ваша? позвольте узнать?
– - продолжал он, чтобы говорить что-нибудь.

– - Отрыгина,-- отвечала Саша.

Здесь Винтушевичу было бы более кстати сделать восклицание, потому что он узнал в Саше дочь своего утреннего посетителя, бывшего товарища его по золотым промыслам в особенном смысле. Но он повторил только машинально:

– - Отры… гина…-- И прибавил, кланяясь: -- Прошу любить да жаловать!

Наконец вышел из кабинета Генрих с оттопыренным боковым карманом в сопровождении Августа Иваныча и мальчика, который нес на голове чемодан; отъезжающие начали прощаться, причем Винтушевич убедительно просил фабриканта не побрезговать его хлебом-солью в проезд когда-нибудь мимо его поместья. Когда отъезжающие стали спускаться по лестнице, Август Иваныч и Саша вышли на балкон проводить их глазами.

Винтушевич первый взобрался в тарантас, принял от мальчика и уложил чемодан Генриха, между тем как его камердинер с кучером, сомкнувшись плечами и головами, спали мертвым сном.

– - Сюда! сюда! любезный Генрих,-- сказал Винтушевич, подавая ему руку,-- славное, спокойное место!.. Я тебе дам спать!
– - прикрикнул он на камердинера, который наконец проснулся и растолкал кучера локтем.

– - Ну, прощайте еще раз, почтеннейший!
– - сказал Винтушевич, посмотрев на балкон, где Август Иваныч кивал ему, покашливая, а Саша печально смотрела на Генриха.-- Ба! счастливая мысль!
– - воскликнул Винтушевич уже с обычной наглостью.-- Слушайте, знаменитейший фабрикант!
– - закричал он Августу Иванычу.-- Если б мне пришлось вам строить памятник, я именно поставил бы вас на балконе вашего дома, а на пьедестале вместо надписи поместил бы вашу вывеску: "Табачная и сигарочная фабрика Августа Штукенберга"!.. Ну, пошел!
– - крикнул он кучеру.

Кучер стегнул по лошадям, и тарантас двинулся, между тем как Август Иваныч, кивая и покашливая, говорил:

– - Славный человек! хороший господин!
– - И, обратись к Саше, прибавил: -- О да, конечно!

Глава LV

Обмен и размен

Не доехав несколько станций до ВВ, цели своей поездки, Генрих остановился с своим попутчиком для ночлега на постоялом дворе в одном местечке, известном, впрочем, более иных городов по своей значительной ярмарке, продолжающейся по нескольку недель ежегодно. Ярмарка в это время была в полном разгаре, и помещения все были заняты; но Винтушевич, оставив Генриха в тарантасе, пошел переговорить с содержателем, и через несколько минут их провели в особый полусгнивший флигель по двору, который, несмотря на позднюю пору, оживлен был суетней и говором людей разных сословий, толпившихся в тесных промежутках между кибитками, телегами и выпряженными лошадьми. Пройдя по темной и грязной лестнице с расшатавшимися ступеньками и такими же перилами, приезжие вошли в комнату, тесную и неопрятную.

– - Ну, делать нечего, любезнейший сопутник мой!
– - сказал Винтушевич Генриху.-- Мы не можем похвастать помещением.

И Винтушевич не без удовольствия заметил унылый вид Генриха, выражавший неприятное впечатление, произведенное на него комнатой.

– - Да ведь нам не жить в ней,-- продолжал он.-- Оставим здесь наши чемоданы и всё лишнее -- и марш в общую залу, а там увидите, как весело! Будет что и закусить!

Но Генрих решительно отказался от общей залы и закуски; Винтушевич ушел один, приказав своему камердинеру приготовить постели и пожелав Генриху доброй ночи.