Мертвые бродят в песках

Акбалак подслеповато вглядывался в лицо Корлан. И когда та, охая и вздыхая, грузно села за стол и стала поливать горячим бульоном нарезанную рыбу, он спросил:

– Не могу разглядеть, невестушка, не хвораешь ли ты?

– В затылке все тянет и тянет, – пожаловалась Корлан. – Не дают покоя мысли о детях. Разъехались кто куда…

– Не зря говорят, думы могут и воскресить, и погубить человеческую душу. Что тебя, Корлан, терзает? Вырастила такого сына, как Кахарман! Обидно только, что не нашлось ему дел в своем краю, помыслить даже трудно!

Так говорил Акбалак и тяжело вздыхал.

III

Возвращаясь от Фузули, Насыр не стал заезжать к тем родственникам и знакомым, которые знали, что ездил он к Фузули держать с ним совет. Все, конечно, обидятся. Это тревожило Насыра, и он досадовал на себя: «Старый дурак! Кто тебя тянул за язык? Держать совет – это ж надо придумать такое, прямо как Наполеон… Теперь стыдно им в глаза смотреть».

В общем, нерадостно было у него на душе. Знакомые места, по которым он ехал, стали склонять Насыра к думам о времени, которое он прожил на этой земле. Справа тянулся остров Жасылбел – теперь бывший, теперь вокруг него не было воды. Вскоре он стал подъезжать к Казанколю, но и здесь была безрадостная картина, ушла вода, остался лишь толстый слой солончака. Да, знакомые это были места Насыру. Некогда были разбросаны в этих местах аулы, не раз приходилось бывать в этих аулах ему. И хоть крепко сбивали в этих местах дома, а стены их размыло дождем, время подернуло бурьяном дворы и подворья – и пусто кругом. За следующим перевалом белело солью дно Шумгена. По его берегам были некогда густые, высокие заросли камыша. Не то, что пешему было трудно пройти – всаднику не проехать. Много здесь птиц пело по утрам – самых причудливых, на самые разные голоса. Потому, может, были люди Шумгена особенно жизнерадостными, много звучало песен в их аулах, много слагалось стихов.

То было время самой славы шумгенского жырау – певца и акына Акбалака. Какие это были песни! Часто они пели вместе с Карашаш – у нее тоже был неповторимый голос. Разве могло кого-нибудь оставить равнодушным их пение: плакали люди, слушая их печальные песни, просветлялись лица у людей, когда слушали они их веселые песни. Подражая Карашаш, женщины, выходившие в море, тоже пели. Может быть, пением этим они чуть скрашивали тяжелую свою долю – рыбацкий труд, упавший на их плечи. Ведь мужья их были на фронте. Карашаш часто говорила людям, что семь лет, которые она прожила с дорогим Акбалаком, она не променяла бы и на семьдесят лет другого счастья – вот как любили друг друга Акбалак и Карашаш. Но месть безжалостного ее отца оборвала это счастье.

В те дни Акбалак был в Алма-Ате, на празднике народных акынов. Мергенбай подобрал четырых ловких джигитов и отправил их в Шумген – они должны были выкрасть Карашаш. Когда джигиты везли ее в лодке, один из них стал бесстыже распускать свои руки – может быть, это-то обстоятельство и подвигнуло Карашаш на последний, отчаянный шаг. Она выбросилась из лодки, увлекая за собой того, кто задел ее женскую честь. Узнав о гибели красавицы Карашаш, аул погрузился в горестное молчание. Не было, наверно, в ауле человека, который бы не проклял Мергенбая. Немедленно была отправлена телеграмма Акбалаку.

Старейшины Шумгена тем временем собрались на совет. Вот что они сказали: «Немало горя и бед причинил нам Мергенбай, а теперь по его вине свершилось такое несчастье. Разве он не злодей? Разве этот поступок его не зверский? Собственными руками он погубил родное дитя. Пусть кто-нибудь отправится к Мергенбаю и передаст наши слова: он должен немедленно покинуть эти места. Жить с ним на одном берегу, мы не желаем!»

Решили старейшины отправить к Мергенбаю молчаливого, но смелого, решительного джигита Насыра. Вечером, когда садилось солнце, Насыр сел на коня. Мергенбая он застал у дома: тот, не стесняясь в выражениях, поносил трех наемников из Каракалпакии. В лице Мергенбая был только гнев – ни тени горя.

«Мергенбай ага, люди требуют, чтобы вы немедленно покинули эти места», – холодно сообщил Насыр, не слезая с коня.

«Люди?! – Мергенбай вскинулся и осмотрел Насыра злым взглядом. – Эти провонявшие рыбаки называются людьми? И давно? Я из Караоя не уеду никуда, так и передай им. А тебе тоже несдобровать! Ты ведь один из дружков этого вонючего пса Акбалака? Пошел пока вон!»

Насыр с трудом сдерживался.

«Просили передать: если к завтрашнему утру вас застанут здесь – пеняйте на себя…» – Насыр повернул коня.

«Эй, – крикнул ему в ответ беснующийся Мергенбай. – Передай своим аксакалам и карасакалам, что, если кто-нибудь из них хотя бы пальцем тронет моих близких, весь аул перестреляю! Так и передай! А теперь убирайся!» Насыр ничего не стал отвечать.

Глаза Мергенбая налились кровью. Он не тронулся с места. Утром, разгневанные люди со всего аула сошлись во дворе его дома. Обнаружилось вот что. Кулия – жена Мергенбая, оказывается, не приходила в себя со вчерашнего дня: лишилась чувств с той самой минуты, когда узнала о смерти единственной дочери. Пятеро взрослых сыновей Мергенбая бестолково метались по двору в поисках Мергенбая.

Стали обыскивать дом, обыскали двор, потом весь аул – Мергенбая не было нигде. Несколько джигитов, вскочив на коней, бросились в пески. Но Мергенбая и след простыл.

Подъезжая к Шумгену, Насыр остановил коня. Все ж таки хотелось ему заехать в Шумген: хотя бы напиться воды. Но у кого остановиться? Сердце, конечно же, ему подсказывало – у Акбалака. После смерти Карашаш Акбалак не женился, остался бобылем, иногда наезжал к дочери в Караой. Щепетильный Акбалак решил, что ему трудно будет найти женщину равной Карашаш. Он решил провести оставшуюся жизнь в одиночестве.

Конь Насыра топтался на месте Насыру не хотелось причинять Акбалаку хлопоты своим приездом. Потому он все никак не мог решиться; то трогал коня, то поворачивал его обратно. Но один довод был сильнее других: проехать мимо дома Акбалака – значит смертельно обидеть уважаемого человека. И потому Насыр, в конце концов, направил коня к низенькому домику жырау. У входа его встретил огромный волкодав. Испуганная лошадь отпрянула в сторону, в раздражении Насыр стегнул собаку толстой плеткой. Пес вышел из себя: казалось теперь, что он готов был прыгнуть не только на лошадь, но и на всадника. На лай вышел Акбалак, прикрикнул на пса. Голос его все еще был сильным, звучным. Пес нехотя отступил, приглядываясь к всаднику из глубины двора.

«Давно никто не останавливал коня у моего дома. Узнаю тебя, Насыр, брат мой!» – Акбалак улыбался, приглаживая ладонью белую бороду.

«Кому же, как не мне, проведать старшего брата, покинутого всеми», – отозвался Насыр.

«Впервые за десять лет вижу твоего коня у моего дома», – сказал Акбалак, и в голосе его Насыр различил обиду и упрек.

Когда вошли в дом, Акбалак преподнес Насыру чашу с шубатом – напиток из верблюжьего молока.

Выпив шубат, Насыр поставил, пустую чашу на стол. «Дорога, конечно, тебя утомила. Посиди, отдохни – жара-то какая стоит… Я пойду, похлопочу насчет дастархана, – сказал Акбалак, намереваясь встать. – Нога, видишь, подводить стала… Старость – не радость, правду говорят».

Получилось так, как Насыр и предполагал. Тогда он воздел руки и стал уговаривать старика: «Ака, ради всего святого, не беспокойся. Я не задержусь у тебя – мне надо спешить. Завернул к тебе, только чтобы повидаться, – иначе ты бы обиделся… Не последний день живем, Ака, еще увидимся, поговорим не спеша… А сейчас мне надо ехать, пока не стемнело».

«Смешно, Насыр. Неужели ты думаешь, что Акбалак так просто отпустит тебя. Иди-ка лучше расседлай коня да заведи его во двор».

Ничего другого не оставалось Насыру, как подчиниться. Акбалак же между тем говорил: