Мертвые хорошо пахнут

Видно, как лебедь плывет по пруду со шпагой в клюве, оперенье побито молью, почернело от огня, крылья тяготит деготь.

Виден голый ребенок на руках лютниста, сомкнутые ноги другого музыканта, прикрытого бельем. В рот своему похитителю вложил он, пользуясь поцелуем, шарики, напоенные каплей отравленного эликсира, дозу, чтобы убить быка. Захваченный врасплох вор не может больше пошевельнуться, под бледной кожей на лице его одна за другой лопаются жилки. Ребенок в восторге смеется. Нам слышен его смех. Видны глубины горла и прищуренные глаза. Мы могли бы описать радужную оболочку, диафрагму и хрусталик, кожу на пальцах, едва заметные груди. Мы не можем сказать, девочка это или мальчик, срам прикрывает вооруженная рука вора. Мальчика назовем Милле, девочку Тахиной, как насекомое; мы застанем ее среди лучников. Милле среди лазутчиков или поездных малевал. Милле мог бы быть буфером, Тахина дымом. Мальчик ли, девочка, мы бы знали, как их сосать.

Словно с верхушки дерева, ребенок спустился с застывшего стоя мертвеца и вернулся к себе на трон. Писарю он продиктовал следующее: смерть застала во время любви; после чего продолжил наблюдать за птицами. Ему нравилось рисовать на стенах дома зверей по произволу своей фантазии. Посетите его дом на берегу Грязевого озера. Войдите туда без обуви, ступайте бесшумно. Наденьте черные очки, чтобы рассмотреть его снежные пейзажи. Захватите с собой сушеной рыбы, свежего лосося и молока: охранник живет впроголодь.

За своим щитом камнедробилка крошила кремень, гальку и кусочки яшмы, голубые камни колонн и ступени лестницы, аистов, амуров, пастушек и кузнецов. Под ее весом разлетелась вдребезги голова ягненка, в челюстях чудом уцелело три зуба.

Горбун исчез за дверью курятника.

Воздушная волна от поезда опрокинула лошадь вместе с повозкой и кучером, по дороге, подскакивая на мостовой, раскатились кочны капусты.

Они шли вдоль золоченого дома, лепнина его осыпалась прахом на ряды диких яблонь.

Посреди хлева таз для воды переполнен соплями и спермой, все, кто молод, спускали туда вчера ночью во время пиршества, глядя, как разоблачается старый король, как снимает одежку за одежкой, впервые в жизни, всю одежду, вплоть до тонких шелков, ласкавших волоски и раны, вплоть до красных чулок, показав наконец свое сердце, руки и ладони, горло, пальцы ног, черные оспины и родимые пятна. Татуировка на груди, корабль в окружении пирог. Внизу спины видна выбивающаяся из норки рыжая прядь. Он показал руки, которыми душил львов, колени из металла. В пупке засохло немного слюны. Желтые, согбенные ступни не видели света с тех пор, как ему стукнуло десять. Король показал свой зад и заставил встать член, его головка, почти заостренная, залупленная с незапамятных пор, окрасилась, раздулась, возопила, мучительно разинув свой крохотный рыбий рот, будто жадными глотками глотала воду, и исторгла икринки, которые совсем маленькие детишки станут искать в русле реки, приподнимая гальку, раздвигая пряди трав, напевая, чтобы их привлечь: барашки, нежные барашки, где прячете вы свои замшелые волосы? И девочки будут лизать пятна соли на их руках, звездочки укусов. Из Плодовитой, из Вихлозадой выйдут дети через пизду, через жопу, через капсулы глаз, через левое ухо, через грудь, открывая заслонку в грудях, через рот и через голову, слезы, запах, гной, кровь и вода.

Жеструа и его друзья, оказавшись в первом ряду, сподобились окропиться. Той ночью Жеструа заснул в объятиях Престера, впервые.

Поезд пронзил усеянную звездами и словно прокушенную голубую ткань. На круглых плитках мостовой он заскользил, колеса, распиливая камень, оставили две глубокие борозды. Через крошечное окошечко на них сплевывали зернышки и мякоть.

Из-под козырька тишком сбросили в реку животину. Хряк не желал больше трудиться и просто-напросто от безделия истреблял поросят, дул им в нос, покуда те не лопнут. Пусть он не хочет покрывать маток, но малофья его куда жирнее, нежели у короля, куда изобильнее, и раздает он ее не так скаредно. Он встретился глазами с Жеструа в тот миг, когда его швырнули в бурлящую воду, среди кругов водоворотов.

Они выудили его чуть подальше, в излучине реки. Он с жаром их обнял. Жеструа ссудил ему пижаму в золоченых разводах с бабочками, медведь — красный лакированный табурет.

Они высадили дверь в хибару и увидели через расщелину в почве сидящего себе в погребе старика, который послал их подальше.

~~~

Паровоз вспорол буфером кедр, в стволе которого спали, сплетясь, деревенские парни с посиневшими от стужи ногами. Они предпочитали этот неудобный холостяцкий дом своим, в штукатурке и позолоте, каморкам, обремененным неподвижными занавесками, заполоненным заплесневелыми звездами и разводами сырости, что пропитывает вас и красит, ненужными лоскутами, медведями из соломы и потрескавшейся меди, насекомые там редкость, ползающие и запыленные, псы с обрезанными хвостами давно уже не похожи на львов, они плачут, когда слишком пристально на них смотришь, прошлись столяры и отделали мебель: нет больше ни надписей, ни цветов. Каждую ночь они покидали свои постели и проникали в дерево, где приятно пахло грибами. Холостяк по очереди их обнимал и предлагал закурить и выпить, потом уходил на охоту. Юношам разрешалось открывать двери и ящики без исключения и пробовать содержимое двухсот банок, выстроившихся рядами на этажерках. Они предпочитали всем банку с желтой этикеткой. Материя, которую она содержала, темная и блеклая по цвету, почти бесплотная, была терпкой для нёба, но сладостной для утробы. Они уписывали ее за обе щеки, хватало на всех. Потом поклонялись огню, палили себе волосы и брови. И засыпали вперемежку. Поутру приходилось выкуривать их как личинок, разъединять ножом, проницаемые и проницающие не желали разлепляться, рвалась кожа, расслаблялись и крючились члены. Один лишь холостяк умел взяться за это с нежностью, чтобы не вызвать их слез.

Мы не можем расстаться, ты забрал мою слюну, я укусил тебя за палец, проглотил перстень, и золото расплавилось. Мы не можем расстаться. Я ел из твоих рук, ты пасся во впадине у меня на спине, взгляни на отпечаток твоих волос у меня на груди, глубокие бороздки, как похожи наши глаза.

На выходе из туннеля Жеструа все еще прижимался к ноге исполина Престера, пока тот швырял в топку уголь. Медведь сидел на кабане, обворожительные в своих костюмах. Счастливый кабан и удовлетворенный медведь.

Вдоль пути катили груженные трупами возы. Воины, длинное ружье на плече, осторожно целовали кромкой губ отрезанные головы, держа их за волосы, я положу тебя в котомку и покажу, как только вернемся домой, своей матушке.

С балконов бросали детей, которые не хотели больше есть, устав от одной и той же пищи. Они падали в пустоту, не соизволив заплакать. В уголках глаз всего-то слезы от холода, и их тут же сушил ветер, падение было тихим, полным неожиданностей. Одни падали на гладкую мостовую, кто-то в траву, третьи на дно моря, чьи волны касались было порогов домов, забрасывая в подвальные отдушины крабов и морских звезд. Их одежда рвалась, локоны распускались, слюна, сочащаяся из уголков рта, терялась в воздухе. Драгоценные им предметы падали вместе с ними, склянки открывались, замызгивая небо, шарики лопались, не успев коснуться земли.

~~~

Такими красными становились те, на кого волк брызнул. Они прятались за вуалью матери, такие полные огня, играли со своими косами, слушали, как струится за городскими стенами вода, ласкали маленьких собачек, но думали только о волке, который топчет в лесу грибы и пожинает по кромке полей мак, открывали слуховые окошки, чтобы вглядеться в круговерть ночи, ласкали ровную траву, лакали молоко, смачивали усы котенка.

Пояса жгли им ляжки и талии. Их велосипеды совсем сломались, они не могли больше покинуть дом. Кто-то набил песком все лодки. Каждый день дракон уносил козленка. Речные волны марали брызгами окна.

Цепенели те, на кого волк взглянул; они пили кровь, чтобы восстановить силы, ели яйца, запивая липовым отваром, чтобы воспроизвести отданную свиньям сперму. Девушки прятались под шатром, парни в полом дереве.

Жеструа и его друзья присутствовали при кровавой драке. Из свалки вынырнула бычья голова. Им было видно, как женщина попирает ногой горло короля, а тот уже не кричал, а ворковал, разевая черный и смрадный рот, его аромат выдохся, затоптан широкий плащ. В переполненный кубок она складывала кольца и жемчуга мертвых. Покрывавший ее саван она содрала с древка знамени и обмакнула в индиго, проткнула ржою и расцветила влагой, она украла его в комнате наполовину съеденного ребенка и долго хранила под землей. Наконец осмелилась показаться в этом одеянии. Она шагала по развалинам, вихляя бедрами, выпятив живот и выставляя напоказ вставленный в пупок камень, возможно тяжелая, полная.

Белыми ногами, кровящими из-за того, что катили сферу, Милле упирался в огромное яйцо, с бешеной скоростью мчась по путям наперегонки с локомотивом. Время от времени Престер обстреливал его, но ни один снаряд не достиг цели. Внезапно он оторвался и свернул на терявшуюся в лесу дорогу. И появился вновь намного дальше, перед самой Казанью, с трудом катя по речному гравию свое все более и более красное и не такое круглое яйцо.

Землю устилали обломки колонн, дом обрушился прямо на детскую люльку, ребенок забрался под стол и оттуда ничего не боялся. Он с удовольствием разглядывал вывороченные плиты, расколотый каменный пол, текущую по стенам воду, выбивающуюся из дверей траву, мох, папоротники, крапиву и следы шагов на потолке вокруг розетки. Иногда он плачет, ибо ничего другого делать не умеет. Тогда он выкладывает свои шашки на наклонные плитки пола, чтобы они скользили. И сам скатывается по склону и вновь забирается наверх, пока не устанет. Он ест то, что находит среди раздавленной мебели, и слизывает растекшийся по паркету мед. Из полых колонн хлынули пчелы, расселись по деревцам гостиной. Ребенок хватает их за тельце и по одной переносит в другой тайник, ведь зима еще не кончилась, земля содрогается под напором льдов. Он впускает пчел через замочную скважину в родительскую комнату, впихивает в стену за гобеленом, прячет в вазах с узким горлышком, которые укладывает под землю у побегов шиповника; пролетает осоед и их ловит, мельница их размалывает.