Мертвый сезон. Конец легенды

Участники обмена с обеих сторон построились лицом друг к другу вдоль осевой линии шоссе. Советский консул произнес слово «обмен» на русском и английском языках, и Конон оказался в машине, где уже сидели свои. Автомобиль умчался на территорию Германской Демократической

Республики. Миновав домик пограничного контрольного пункта, он остановился. Из багажника вынули чемоданы Винна и отнесли их за шлагбаум, чтобы обменять на багаж Молодого… Потом моему другу даже отвели десяток минут, чтобы зайти в местный магазинчик и истратить имевшиеся у него английские фунты, выданные при освобождении…

Конон рассказывал мне, что, прибыв на Родину, он был счастлив, ибо наивно полагал, что выполнил свой долг до конца. Но важно было, чтобы это поняли и его коллеги. А поняли не все и не во всем. В Лондоне, когда его покидал Молодый, стояла ясная погода, а вот в Москве его ждал туман, который, увы, зависел не только от матери-природы. Об этих московских туманах расскажет сын Конона Молодого…

МОСКОВСКИЕ ТУМАНЫ. Трофим Молодый

Я, естественно, не помню, как меня зачинали. Этого никто не помнит. Ни отец, ни мать мне об этом никогда не рассказывали. Сам я высчитал, учитывая нормальный девятимесячный период инкубации, что произошло сие в июле 1957 года, когда папа находился в «липовом» отпуске и отдыхал с матерью в Варшаве.

Для меня до сих пор остаются не до конца ясными взаимоотношения отца с матерью. Он женился на ней, так сказать, по «наводке» своей матери и моей бабки Евдокии. Может быть, потому, что Галя была соседкой по квартире и на глазах бабки прошла вся жизнь этой девушки, которая уже успела выйти замуж, развестись и родить дочку Лизу, ставшую затем моей единоутробной сестрой. К тому же Галя работала в институте протезирования у бабушки, где преподавала в школе интернате для детей-инвалидов, и не вызывала никаких подозрений в отношении своего трудолюбия. Свадьбу сыграли очень быстро, безо всякой помпы и показухи. Отец уже был разведчиком-нелегалом. Возможно, что такой вариант устраивал всех, в том числе и руководство отдела «С» КГБ СССР, «нелегал ки», как его называли. После свадьбы батюшка отбыл в «длительную и очень высокооплачиваемую командировку в Китай», где, как объяснили моей маме, были очень плохие жилищные условия, и посему ей, мол, лучше оставаться в Москве. Итак, родился я в Москве 19 апреля 1958 года. А последний раз отец побывал дома через год после моего появления на свет и после этого до самого ареста в 1961 году он Все продолжал и продолжал «работать в Китае», и мама Галя в это по наивности своей, а может, по необходимости верила. И чтобы закончить мои раздумья на эту тему, скажу еще, что брак отца с матерью был все-таки странным. Двое молодых супругов видятся один раз в году. Ну, насколько я знаю, папа имел возможности преодолевать сексуальное одиночество. Матери, видимо, было трудней. Одно могу сказать, как перед Богом. Отец любил маму. Может, потому, что редко видел ее, а вероятнее всего, из-за меня.

Как мы жили? По свидетельству моих ближайших родственников, сначала очень плохо. Когда отец стал «китаистом», вся наша славная семья из семи человек размещалась в крохотной двухкомнатной квартирке в доме на Новоостаповской улице Пролетарского района. Дом был действительно пролетарским типа знаменитых «хрущевок», только из красного кирпича. Обитали в нем мама Галя, ее дочь и моя единоутробная сестра Лиза, родная сестра матери Вера со своим мужем художником Кривоноговым, их сын Юра и бабушка Женя, то есть мама моей матери. В общем, настоящая «коммуналка» в двухкомнатной квартире. Правда, жили дружно. Драк из-за ванны и очередей в туалет вроде бы не было. Художник Кривоногое, известный своими батальными картинами об Отечественной войне, большую часть времени проводил в мастерской или в Студии Грекова, где обучал будущих живописцев. Остальные тоже бегали по своим делам. И все же, когда отец приехал посмотреть на своего годовалого отпрыска летом 1959 года, он после своих «лондонских университетов», о которых никто, естественно, не знал, пришел в шоковое состояние из-за наших жилищно-бытовых условий. Как значительно позже стало известно, он сбегал тайно на Лубянку и пристыдил свое начальство. Нас быстренько расселили. Мама, сестра Лиза, я и бабушка Женя получили отдельную двухкомнатную квартиру в кагэбэшном доме № 7 на Фрунзенской улице неподалеку от набережной Моск-вы-реки, а остальная троица осталась на прежней квартире. И вот тогда-то настала спокойная и довольно сытая жизнь.

В четыре года меня определили в детский сад. В принципе повезло всем, ибо детский сад находился во дворе нашего дома. Посему через некоторое время я стал самостоятельно ходить в садик и возвращаться из него без сопровождающих. В садике мне почему-то больше нравились девочки. Первый раз я безумно влюбился сразу в двух. Одну звали Кариной, другую Мариной. Они были старше меня, но позволяли целовать себя в щечки. А потом между ними произошла ссора на почве ревности ко мне.

Скандал закончился тем, что они меня побили, объединившись в антимужскую коалицию. А потом я сам стал самым отъявленным забиякой. Девочки меня этому научили.

…Матери рассказали всю правду об отце только в 1961 году, когда он был арестован в Лондоне. Но я, конечно, ничего не знал. Помню, однажды спросил у матери:

— А где мой папа?

— Он работает далеко-далеко…

— А когда он приедет?

— Не знаю…

— А почему?

— Такая у него работа, сынок.

— Дурацкая у него работа.

Мама заплакала, а я испугался и перестал спрашивать… И вот наступил апрель 1964 года. Отметили мой день рождения. Я получил подарки, а мать вдруг исчезла. Неожиданно исчезла. Пришел домой из детского сада. Сидит моя сестра Лиза. Она была старше меня на одиннадцать лет. Значит, ей семнадцать, а мне шесть. Спрашиваю, где мама. А Лиза улыбается, молчит. Я начал плакать…

— Не реви, Трошенька. Мама уехала встречать папу!

— Ой, а что я скажу папе? Я его ни разу не видел…

— Скажи: «Здравствуй, папа! Я очень рад тебя видеть!»

— Здравствуй, папа! Я очень… А чего дальше?

— Чего, чего! Я очень рад тебя видеть.

Повторил. Все вроде правильно. Стали ждать.

Молча. Но я кожей чувствовал, что Лиза тоже нервничает. То садится, то встает. И вдруг звонок. Мы бросились к двери. Открыли. Входят двое. Мама взяла меня на руки, расцеловала и заплакала. А рядом с ней дядя. По идее мой папа. Худой, бледный, измученный какой-то, но улыбающийся. Берет меня из рук матери, прижимает к себе и весело так говорит:

— Молодой человек, а вы меня признаете?

А я вдруг растерялся и все забыл, что надо говорить. А говорить надо. И тут я почему-то перешел на официальный тон:

— Вы знаете, а я знаком с вашей мамой.

Отец как захохочет, а я заревел как оглашенный, от счастья конечно…

Вслед за отцом и матерью вошли какие-то люди. Это были, естественно, сопровождавшие их чекисты. Помню, что были картонные коробки с книгами и какие-то вещи. Чужие дяди скоро уехали, и тогда началось семейное торжество. Не помню, как оно проходило, потому что я заснул мертвым сном после пережитых треволнений. Пробуждение было радостным. «Приехал папа, такой любимый и такой таинственный. Но зато сегодня можно не идти в детский сад! Пусть Каринка с Маринкой поволнуются». Однако реальность оказалась несколько иной. Когда я умылся, оделся и позавтракал, папа посадил меня на стул напротив себя и этак серьезно спросил:

— А что у тебя сегодня по плану, сынок?

— Ничего…

— То есть как ничего?

— Ну, детский сад…

— Раз по плану детский сад, то нужно план выполнять.

И тут я сразу понял, что папа человек серьезный и с ним не забалуешь. Пошел в детский сад, а когда пришел, вся квартира была прибрана. Тут-то и понял, что меня вытурили, чтобы не мешал разбираться… Первое, что бросилось в глаза, — это красивая ваза, наполненная какими-то квадратиками в цветастых обертках.

— Что это, папа?

— Жвачки, Трофим.

— Это конфеты такие?

— Нет, не конфеты, но похоже. Их надо жевать, но не глотать.

— А сколько можно жевать?

— Да сколько хочешь, пока не надоест…

Мне понравились квадратики. Особенно потому, что, после того как дожуешь жвачку до исчезновения вкуса, ее можно приклеивать к чему-нибудь. К ножке стола, например, или стула. На другой день я взял с собой жевательные резинки в детский сад. Первым, кого я угостил заморской диковинкой, были мои пассии — Карина и Марина. Карине, которая была не такой зловредной, я сказал, что после жевания остатки резинки надо выплевывать. А Маринке ничего не сказал, и она ее проглотила. Сейчас мне стыдно за эту подлянку.

А потом потянулись обычные дни, то радостные, то печальные. Отец уходил на работу, но не каждый день. И все свободное время проводил за пишущей машинкой. Печатал, складывал листы в папку, то в одну, то в другую. Иногда что-то рвал. Помню, разорвав очередной отпечатанный лист, сказал: «Не поймут товарищи». Иногда вскакивал среди обеда или ужина и бежал к машинке. Или что-то вспоминал важное, или светлая идея приходила…

Сделаю здесь маленькое отступление. Еще когда папа сидел в британской тюрьме, к нему обратилось известное английское издательство «Невил Спиармен Лимитед» с просьбой написать шпионские мемуары, имея в виду длительный «творческий» отпуск советского разведчика-нелегала. Отец ответил тогда, и об этом он многократно рассказывал, что такие мемуары он сможет подготовить, только вернувшись на Родину. Когда это произошло через три года, вместо двадцати пяти, издательство напомнило о своей просьбе. Вопрос о мемуарах, насколько я знаю, решался аж на уровне Политбюро. И отец получил благословение свыше при условии, что весь возможный гонорар уйдет на нужды советской разведки. Так появилась на свет книга «Двадцать лет в советской секретной службе. Мемуары Гордона Лонсдейла», не раз процензурированная нашими товарищами из разных ведомств, а посему представляющая собой сплошное вранье, но тем не менее изданная и переизданная во многих странах… Как-никак известное имя и детективный сюжет. А тут не так давно навестил меня корреспондент Би-би-си, который делал фильм об отце. Оглядев мою скромную квартирку, он удивленно произнес: