Мерзость

— Он не социалист, Джейк, — возразила Реджи. — Он национал-социалист. Нацист. — Она что-то искала в рюкзаке.

— Какая разница? — повторил я. — Даже я знаю, что в веймарской Германии существуют сотни безумных политических течений. Даже я это знаю, хотя не смогу отличить демократа от республиканца. Неужели мы должны были забраться почти на вершину Эвереста… прервать восхождение из-за этого… перенести все, что мы перенесли… ради грязных фотографий педераста и его жертв? И, ради всего святого, разве вы не видите, что одна из жертв — один из детей в той комнате — это юный Курт Майер? Парень, который продал вашему кузену Перси этот пакет мусора! — В ярости я поднял зажатый двумя пальцами конверт, и ветер стал рвать его у меня из руки. — Я выбрасываю это дерьмо!

— Джейк! — крикнула Реджи.

Я посмотрел на нее. Двумя руками она держала сигнальный пистолет 12-го калибра, дуло которого было направлено прямо мне в лицо.

— Если вы выбросите эти фотографии, — бесстрастно сказала она, — я вас убью. Клянусь Богом. Я вас люблю, Джейк. Я вас всех люблю. Но я выстрелю вам в лицо, если вы не отдадите мне снимки. Вы знаете, что я это сделаю. Как с немцем на леднике.

В то мгновение я понял, что она говорит правду — о том, что любит меня (увы, вероятно, как брата или как погибшего кузена), и о том, что готова убить меня, если я выброшу фотографии. Потом вспомнил красный огонь, вырывавшийся из открытого рта Карла Бахнера, и жидкость из его глаз, расплавленным воском стекавшую по щекам.

Я осторожно вернул конверт с фотографиями и негативами Реджи.

— Хотелось бы мне знать, — непринужденным тоном заговорил Дикон, словно между мной и Реджи ничего не произошло, — кто это снимал. Не… Бромли?

— Нет, — сказала Реджи. В ее голосе вдруг проступила неимоверная усталость. — Персиваль был своим в определенных… заведениях и кругах… притворяясь распущенным британским экспатом, [59] симпатизирующим Австрии и Германии, но фотографии сделал Майер. С помощью хитрой маленькой камеры, с временной задержкой. Перси снабдил его камерой специально для этой цели.

59

Экспатриантом.

Мы все посмотрели на мертвого австрийца. Он был таким молодым. Я впервые заметил темную тень под носом Майера — очевидно, попытка юноши отрастить усы, как у настоящего мужчины.

— Значит, Майер тоже был шпионом? — спросил я, не особо рассчитывая на ответ.

— Агентом британской разведки, — сказала Реджи. — Кроме того, Курт Майер был евреем. — Как будто это все объясняло.

У меня мелькнула мысль, что Реджи намекает на жадность евреев, способных за деньги на что угодно — разумеется, ни в Гарварде, ни у себя в Бостоне мне не приходилось общаться с евреями, — но потом я вспомнил, что нацисты не испытывают особой любви к евреям, даже к немецким или австрийским. Однако этот подонок Гитлер развлекался с еврейскими мальчиками — на снимках все, кроме взрослого нациста, были обрезанными. Бессмыслица какая-то. Все это просто… грязь. Я покачал головой.

— Курт Майер был также одним из самых смелых людей, с которыми работал мой кузен Персиваль, — продолжила Реджи. — А Перси имел дело с сотнями смельчаков, большинство из которых погибли ужасной смертью.

Мне нечего было ответить.

— Вот так, — заключила леди Бромли-Монфор, продолжившая обыскивать карманы кузена после того, как отложила пистолет, которым угрожала меня убить.

Она вытащила сложенный квадратик зеленого шелка, который я поначалу принял за изящный носовой платок, вроде того, что мы нашли на теле Джорджа Мэллори. Но Реджи развернула ткань, и это оказался флаг размерами три на четыре фута, с битвой грифона и орла над средневековым копьем.

Я видел этот флаг — только гораздо больше — реющим над родовым поместьем, когда мы приезжали с визитом к леди Бромли.

— Неужели ваш кузен и вправду полагал, что он и этот… мальчик… могут покорить вершину Эвереста? — спросил Дикон.

— Очевидно, у них не оставалось выбора, кроме как подниматься выше и выше, спасаясь от преследовавших их нацистов, — ответ Реджи прозвучал довольно резко. — От экспедиции Мэллори и Ирвина остались закрепленные веревки и нетронутые лагеря, и это давало им шанс. Но немцы оказались превосходными альпинистами. И все же… Перси вкладывал в то, что делал, все свои силы, и поэтому мог подняться на вершину из самого высокого лагеря Мэллори и Ирвина, если бы Зигль его не догнал, — хотя первоначально и не планировал этого, а просто хотел убежать от немцев. — Она сложила флаг и спрятала где-то среди многочисленных слоев одежды. — Теперь я сделаю это для него.

— Никто ничего не покорит, если мы не поторопимся. — Жан-Клоду пришлось перекрикивать рев ветра.

Пока мы разглядывали порнографию, болтали и решали, не убить ли нам друг друга, француз достал из рюкзака бинокль, подошел к южному склону гребня, заснеженному и опасному, и стал смотреть вниз и назад, в ту сторону, откуда мы пришли.

— В данный момент боши заняты проблемой «слепого шага», — сообщил он нам. — Будут здесь минут через тридцать или даже меньше, в зависимости от искусства герра Зигля. Предлагаю закончить здесь все дела и уходить.

— Куда уходить? — с трудом выговорил я между двумя жуткими приступами кашля. Я не сомневался, что мне нужно вниз, где менее разреженный воздух позволит мне дышать даже с этими осколками панциря и клешнями омара, застрявшими у меня в горле.

Дикон повернул голову и посмотрел направо и вверх, а затем еще выше, на устрашающую громаду второй ступени всего в сотне метров от нас. А над этой непреодолимой — или так только казалось — второй ступенью возвышалась вершина Эвереста, словно выдыхавшая двадцатимильный клубящийся шлейф, уносимый ветром.

Глава 19

Вторая половина пути между первой и второй ступенями была такой же неизведанной и опасной, как первая.

Череда острых и зазубренных выступов, скользких камней и снежных бугров делала саму кромку гребня непроходимой, и поэтому Дикон — он был лидирующим в связке, состоящей теперь из нас всех, — прокладывал тропу по снегу в десяти футах ниже продуваемой ветром кромки гребня, над Северной стеной и Большим ущельем со стороны ледника Восточный Ронгбук. Риск увеличивался с каждым шагом — снег под ногами Дикона то и дело соскальзывал со склона на несколько дюймов или даже футов, пока не уплотнялся в неустойчивую опору, останавливающую падение, и мы все затаивали дыхание. В таком положении страховка, которую мы могли предложить, не стоила и ломаного гроша.

Мы не оглядывались на преследовавших нас пятерых немцев, но чувствовали, что они буквально дышат нам в спину. Последнее, что видел Жан-Клод в свой бинокль, пока остальные готовили Перси и Курта Майера к «похоронам», был немецкий лидер — мы по-прежнему думали, что это Бруно Зигль, — который сумел перебраться через гладкий вертикальный выступ и теперь закреплял веревку для своих партнеров. Очевидно, Зигль был самым опытным из пяти немецких альпинистов, и мы радовались, что остальные немного замедляют его продвижение.

Но недостаточно.

Затем Жан-Клод вернулся к нам, и мы собрались у тел Майера и Бромли.

Реджи произнесла краткую молитву, и я удивился, когда Дикон стал повторять слова вслед за ней. Много лет спустя я заглянул в текст англиканской заупокойной службы и в молитвенник и увидел, что Реджи кое-то изменила, но Дикон, по всей видимости, так часто произносил эти слова над погибшими в бою товарищами, что без труда следовал за всеми пропусками и отклонениями. Как бы то ни было, все это выглядело вполне уместно — хотя и слишком долго, подумал я, поскольку немцы приближались к нам по Северной стене. Мы сели рядом с двумя телами, уложенными на узкий выступ у северного края скалы. Реджи достала свой зеленый с золотом носовой платок и завязала его на лице Персиваля; лицо Курта Майера мы закрыли чистым белым носовым платком из кармана Дикона.