Мешок с шариками

– Вот уже сколько раз, – начал он, – с тех пор как вы стали что-то понимать, я рассказывал вам истории, непридуманные истории про ваших родственников. А сегодня я понял, что никогда не рассказывал вам про себя.

Он улыбнулся и продолжил:

– Это не такая уж увлекательная история, сомневаюсь, что вы бы захотели слушать её долгими вечерами, но главное я расскажу. Когда я был маленьким, гораздо меньше, чем вы сейчас, я жил в России. Во главе этой страны стоял всемогущий правитель, которого называли царём. Этот царь, вот как немцы сейчас, любил воевать и придумал такую штуку: он отправлял эмиссаров…

Он останавливается и сдвигает брови.

– Вы знаете, кто такие эмиссары?

Я киваю, и хотя у меня нет ни малейшей идеи о том, кто это такие, совершенно ясно, что это малоприятные личности.

– Так вот, он отправлял эмиссаров в деревни, и там они забирали маленьких мальчиков вроде меня и увозили их в лагеря, где из них делали солдат. Им выдавали военную форму, учили шагать в ногу, беспрекословно слушаться приказов, а ещё убивать врагов. И вот, когда пришёл мой черёд отправиться с эмиссарами, которые приехали в деревню за мной и моими маленькими товарищами, папа позвал меня на разговор…

Его голос сорвался, но затем он продолжил:

– Как я сегодня позвал вас.

Снаружи уже было совсем темно, я едва различал папу на фоне окна, но никто из нас и не подумал зажечь свет.

– Он привёл меня в комнатку на ферме, где он любил запираться, чтобы подумать спокойно, и сказал: «Сынок, ты хочешь быть царским солдатом?» Я сказал: «Нет». Мне было известно, что со мной будут плохо обращаться, и я не хотел становиться солдатом. Люди часто думают, что все мальчишки мечтают стать военными, так вот, как вы можете видеть – это не так. В любом случае это было не так для меня.

«Раз так, – сказал он, – то думать тут нечего. Ты маленький мужчина, и ты должен уйти. Ты отлично справишься, потому что ты не дурак». Я согласился и, расцеловав отца и сестер, ушёл. Мне было семь лет.

Пока папа говорил, я слышал, как мама ходит, накрывая на стол. Мне казалось, что Морис рядом со мной окаменел.

– Нужно было зарабатывать на жизнь и при этом не попасться в лапы русским – уж поверьте, мне нелегко приходилось. Кем я только не был, за краюшку хлеба чистил снег лопатой вдвое больше себя. Встречались славные люди, которые мне помогали, и другие, плохие. Я научился управляться с ножницами и стал парикмахером, исходил много мест. Три дня в одном городе, год в другом, а потом пришёл сюда, где мне улыбнулась удача. У вашей мамы похожая история, да и многие ведь через такое прошли. Мы с ней познакомились в Париже, влюбились друг в друга, поженились, и родились вы. Проще не придумаешь.

Он замолкает и мне кажется, что я вижу, как он перебирает пальцами бахрому на моём покрывале.

– Я открыл эту парикмахерскую, сначала совсем небольшую. Если я что и заработал, то обязан этим только себе…

Кажется, он хочет что-то добавить, но останавливается на полуслове, и его голос вдруг становится глуше.

– Знаете, почему я вам все это рассказываю?

Я знал, но не решался произнести это вслух.

– Да, – говорит Морис, – потому что мы тоже должны уйти.

Он делает глубокий вдох.

– Да, дети, вы уйдёте, сегодня же, пришёл ваш черёд.

Он взмахивает руками со сдержанной нежностью.

– И вы знаете, почему так надо сделать. Вы не можете каждый день приходить домой в таком виде. Я знаю, что вы храбрые мальчишки и умеете постоять за себя, но надо понимать одну вещь – если вас двое против десяти, двадцати или ста, храбростью будет не лезть в бутылку и убраться из этого места. Кроме того, есть причина и поважнее.

Я чувствовал, как к горлу подступает комок, но знал, что не заплачу – вчера я еще мог бы разреветься, но теперь всё было иначе.

– Сами видите, немцы обращаются с нами всё хуже и хуже. Сначала постановка на учёт, объявление на парикмахерской, проверки в лавке, теперь вот жёлтая звезда, а завтра жди ареста. Значит, надо уносить ноги.

Я так и подскочил.

– А ты, а вы с мамой?

В темноте я увидел, что отец жестом просит нас успокоиться.

– Анри и Альбер уже в свободной зоне [5] . Вы уедете сегодня вечером. Мы с мамой уладим кое-какие дела и тоже уедем.

Он издал небольшой смешок и, наклонившись, положил руки нам на плечи.

5

22 июня 1940 г. Франция подписала с Германией вынужденное перемирие, в результате чего была разделена надвое: север страны был занят немецкими войсками и стал зоной оккупации, а юг остался под контролем французского правительства, возглавляемого маршалом Петеном. Не имея больше возможности находиться в оккупированной столице, правительство разместилось в городке Виши и получило название «режима Виши».

– Не волнуйтесь, русские до меня семилетнего не добрались, куда уж нацистам в мои пятьдесят меня сцапать.

Я выдохнул. Выходило, что мы расстаёмся, но обязательно найдём друг друга после войны, которая когда-нибудь да кончится.

– А сейчас вы должны как следует запомнить то, что я скажу. Вы уходите сегодня вечером, едете на метро до вокзала Аустерлиц и там покупаете билет в Дакс. В Даксе вы должны перейти через демаркационную линию. Само собой, нужных документов у вас нет, надо будет выкручиваться на месте. Возле Дакса есть деревня Ажетмо, там найдёте людей, которые помогают перебираться через линию. Как только перейдёте на ту сторону, вы спасены. Ваши братья в Ментоне, сейчас покажу на карте, где это, совсем близко от итальянской границы. Вы их разыщете.

Морис подаёт голос:

– Но билет на поезд?..

– Не волнуйся. Я дам вам денег, и смотрите в оба, не потеряйте и не провороньте их. У каждого из вас будет по пять тысяч франков.

Пять тысяч франков! Даже в дни больших ограблений у меня никогда не было больше десяти франков в кармане. Какое богатство!

Но разговор не окончен, и по тону отца я понимаю, что самого главного он ещё не сказал.

– И последнее, – говорит он, – вам надо усвоить одну вещь. Вы евреи, но вы никогда никому об этом не скажете. Слышите: НИКОГДА.

Мы одновременно киваем.

– Вы не признаетесь в этом даже лучшему другу, не произнесёте такого даже шёпотом, вы всегда будете это отрицать. Вы меня хорошо поняли? Всегда. Жозеф, подойди.

Я встаю и подхожу, отца уже совсем не видно в темноте.

– Ты еврей, Жозеф?

– Нет.

Резкий хлопок, он даёт мне затрещину. Никогда раньше отец не бил меня.

– Не лги, Жозеф, ты еврей?

– Нет.

Сам того не сознавая, я выкрикнул это «нет» уверенно, твёрдо.

Отец встал.

– Вот и хорошо, – говорит он, – это всё, что я хотел вам сказать. Теперь вы всё поняли.

Щека ещё горит, но на языке вертится вопрос, не дающий мне покоя с самого начала разговора. Я должен получить на него ответ.

– Папа, а что такое еврей?

На сей раз отец зажигает маленькую лампу с зелёным абажуром, стоящую на тумбочке у кровати Мориса. Я любил эту лампу, она испускала мягкий ласковый свет, который мне уже больше не доведётся увидеть.

Отец почесал голову.

– Что ж, не хочется в этом признаваться, Жозеф, но, по правде, я и сам толком не знаю.