Мешуга

Это все было частью любовной игры. Наступила ночь. Диди проснулся и захныкал в своей кроватке. Мириам оторвалась от меня и побежала в детскую сменить пеленки и дать ему его бутылочку. Его мать где-то в Новой Англии лежала в постели со своей партнершей-лесбиянкой. Когда Мириам возвратилась, она зажгла свет. На руках она держала Диди — рыжеволосого малыша в ночной рубашечке с голубыми глазами и маленьким бледным личиком. Его ручка лежала на груди Мириам, и она сказала, показывая на меня:

— Диди, это твой папочка.

Ребенок смотрел на меня, его лицо было серьезно и спокойно, тихая мудрость отражалась в его глазах. Где-то, сказал я себе, во всем, что существует, есть сила, которая знает и понимает все взаимосвязи между телом и духом. Я никогда не имел ребенка, никогда не хотел привести новую душу в этот проклятый мир, но в тот вечер я почувствовал отцовскую любовь к этому маленькому созданию, которое было совершенно беспомощно, целиком зависело от человеческой ответственности и доброты. Животное в его возрасте имеет зубы, когти, иногда даже рога, и уже может добывать себе пищу. Но Homo sapiens { Человек разумный {лат.) } рождается беспомощным и бессильным и вынужден оставаться таким много лет, пока не выучится и не накопит достаточный опыт. Похоже, что период детства длится все дольше с каждым новым поколением. Мириам наклонила ко мне ребенка.

— Дай ручку папочке.

Я взял маленькие ручки Диди и поцеловал их. Потом немного поиграл с его игрушками. Мириам спросила почти со слезой в голосе:

— Он славный, правда?

— Пока — да.

— Что ты имеешь в виду?

— Из него может вырасти вор, плут, убийца.

— Гораздо больше шансов, что он будет честным человеком, художником, студентом, — возразила Мириам. Она взглянула на меня с дружеским упреком и сказала: — Мы могли бы заиметь такого малыша, как Диди, если бы дела не пошли так плохо.

Когда Линн Сталлнер позвонила Мириам и сказала, что она возвратится в Нью-Йорк на следующий день, Мириам предложила, чтобы я переехал в ее квартиру. Однако квартира Мириам приводила меня в ужас. У Стенли все еще был ключ от двери, и он мог ворваться в любое время. Мы разъехались, и я вернулся в свою комнату на Семидесятой-стрит. Уходя, я забыл опустить штору, и солнце грело комнату целый день. Было жарко, как в печке. Книги, журналы, газеты лежали, разбросанные на полу, на кровати. Удивительно, что они не загорелись от жары. Я был слишком усталым, чтобы раздеваться, и бросился на кровать в пиджаке, брюках и туфлях. Я купил утреннюю газету, но не было сил читать ее. Несмотря на поздний час, грохот машин, дребезжание, хлопание сабвея доносились с Бродвея. В летние месяцы Нью-Йорк был адом. Я проспал, не раздеваясь, всю ночь.

Утром я принял душ в ванной комнате в холле, а затем на сабвее отправился в свой офис. Я долго пренебрегал работой. На моем столе лежал список людей, которые приходили, чтобы излить мне душу и услышать мой совет. Некоторые из фамилий я уже видел ранее: коммунист, который разочаровался в России и искал новой интерпретации марксизма; женщина, трижды пытавшаяся покончить жизнь самоубийством; обманутый мужчина, искавший утешения в алкоголе и наркотиках; молодой человек, сведенный с ума лучами, которые направляли на него враги; девушка, которая искала путь к Господу и к обновлению еврейства. Я уверял их всех, что не могу помочь им. Я сам потерял душу. Но они решили, что только я могу спасти их, и цеплялись за меня и за слова утешения. Они вырезали отрывки из моих статей и подчеркивали слова. Иногда они осыпали меня незаслуженными похвалами; в других случаях обрушивали на мою голову самую горькую критику. И все они строчили мне длинные письма.

Я написал серию статей о телепатии, ясновидении, предсказаниях, фантазиях и других оккультных явлениях, и тут же пришло множество писем с фактами, которые изумляли меня. Изредка я получал от читательниц любовные послания с вложенными в конверт фотографиями.

Я был бы не прочь оставить этот пост, но мои начальники, как на радио, так и в газете, не позволяли мне отказаться от роли советчика. Годами я был неизвестен, и вдруг читатели узнали меня и даже раскрыли все мои псевдонимы. Появились и клеветники. Не было конца жалобам: я слишком пессимистичен, слишком суеверен, слишком скептически отношусь к прогрессу человечества, недостаточно предан идеям социализма, сионизма, американизма, борьбы против антисемитизма, деятельности идишистов, проблемам прав женщин. Некоторые критики выражали недовольство тем, что я увлекаюсь тонкостями фольклора в то время, как на моих глазах возникло еврейское государство. Они обвиняли меня в том, что я тащу читателя назад в темное средневековье. Ну, а почему такой интерес к сексу? Секс не в традициях идишистской литературы.

Кто-то постучал в мою дверь, потом надавил на нее и приоткрыл — медленно, осторожно, с хитрой улыбкой близкого друга, подозревающего, что его не узнают. Это был человек хрупкого сложения, тощий, с острым носом и торчащим подбородком. На нем был костюм из шотландки и то, что в Варшаве называлось «велосипедной шапочкой». Он оглядел меня с головы до ног и сказал:

— Да, это вы. Вам что-нибудь говорит имя Морриса Залкинда?

— Залкинд? Да, конечно.

— Я отец Мириам.

Я вскочил со стула.

— Шолом Алейхем! [110]

Он протянул мне не руку, а два пальца. На нем был желтый галстук с черными точками и жемчужиной в узле. Ногти были наманикюрены. Он напоминал мне щеголя из варшавского Клуба Писателей. Я выпалил:

— Отец Мириам? Вы выглядите очень молодо!

— Мне уже больше пятидесяти. Это если считать по числу прожитых лет. А если считать по тому, что я пережил, то мне все сто пятьдесят. Может быть, Мириам рассказывала вам обо мне. Надеюсь, она не отрицает, что у нее есть отец?

110

« Шолом Алейхем» — ( ивр., букв. «Мир Вам») традиционное еврейское приветствие.

Он подмигнул, улыбаясь и демонстрируя полный рот вставных зубов. Я заметил на одном из его пальцев кольцо с печаткой и драгоценным камнем. Из верхнего кармана пиджака высовывались платочек и золотая авторучка.

— Садитесь, садитесь. Очень приятно. Ваша дочь очень часто говорит о вас.

— Вы не против, если я закурю?

— Нисколько. Чувствуйте себя как дома.

Моррис Залкинд достал серебряный портсигар и зажигалку и закурил. Движения были быстрыми и точными. Выпустив дым из ноздрей, он сказал:

— Я живу на Лонг-Айленде, [111] но офис у меня в Астор-билдинг. [112] Я начал читать написанное вами еще в Варшаве. Я также читал все газеты — «Любимый уголок», «Момент», «Экспресс», даже «Народную газету». Я бывал на собраниях в Клубе Писателей, и мне показали вас. «Видите этого рыжего молодого человека? — сказал кто-то. — Это подающий надежды талант». В России простое упоминание вашего имени было запрещено. Их еврейские критики — голодранцы — относились к вам, как к империалисту. Я знаю, знаю. Моя жена, Фаня — она сейчас в Святой Земле [113] со своим любовником — была одной из них. В Варшаве она давала им деньги — для поддержки их политической деятельности и черт знает для чего еще. Они просто прикарманивали их. Об этих годах будут написаны книги, но, увы, не более чем об одной тысячной того, что в действительности имело место. Сталин уже приговорил их всех к смерти. Надо быть слепым, чтобы не понимать этого. Пойдемте на улицу. У меня есть дело, которое мне надо обсудить с вами, но только не мимоходом. Выпьем по чашке кофе. Я не отниму у вас много времени. Самое большее пятнадцать минут.

111

Лонг-Айленд— остров в окрестностях Нью-Йорка, место обитания наиболее богатых.

112

Астор-билдинг— небоскреб на Манхеттене.

113

Святая Земля — Палестина, государство Израиль.

Пятнадцать минут растянулись на час и более, а Моррис Залкинд все еще говорил. Мы ели ленч в кафетерии. Моррис Залкинд несколько раз повторил, что хочет расплатиться за наш завтрак, но я засунул свой чек в задний карман и твердо решил не отдавать его. Он подробно, в деталях, рассказывал историю всей своей семьи:

— Вы знаете, я полагаю, что мой сын Моня был убит во время восстания сорок четвертого года. В каждом еврее сидит своя собственная бацилла, которая, к сожалению, живет вечно. Теперь перейдем к истории Мириам. Подождите, я принесу еще кофе и пирожные. Дайте мне ваш чек.