Месма

– В двадцатом году это было. Врангель из Крыма уходил… Мой отец был капитаном в Белой армии . Он не захотел родину покидать, вместе с соратниками в горы подался. Мы с мамой и сестренкой в Ялте оставались. Нас в заложники захватили вместе с тысячами других офицерских семей. А потом большевистский ревком Крыма объявил амнистию всем офицерам, воевавшим против большевиков. Объявили, что все, кто добровольно прибудет в распоряжение новой власти, получит прощение, сохранит звание, выслугу; ну и все такое. Надо было только явиться в один из сборных пунктов и зарегестрироваться. Сообщить имя, фамилию, звание… ну и адрес семьи.

Те офицеры, кто не хотел покидать родину, попались на этот дьявольский крючок. Мой отец оказался среди них.А впрочем, выбора все равно не было: за уклонение от регистрации полагался расстрел! Вот он и явился в такой пункт! Зарегистрировался вместе с прочими…

Августа замолчала и долго смотрела в окно. Прохор Михайлович осторожно спросил:

– И что было потом?..

– Что потом? – резко повернулась к нему Августа. – А потом все было просто… Ночью папу арестовали. Сверили фамилию, звание, адрес по регистрационному списку и увели. Утром мы узнали, что его вместе с сотнями других офицеров заперли в какой-то казарме. Помню, сестренка тогда еще спросила: «А когда папа к нам вернется?» А мама ответила: «Папы у нас больше нет…» После этого мать отчаянно пыталась уехать с Крыма. Но ей это не удалось. Ей удалось только договориться с какими-то знакомыми англичанами, которые покидали этот кромешный ад, где шли повальные аресты, расстрелы и расправы надо всеми, кто бы ни попался, без разбору… В чем была виновата моя мать? Только в своем дворянском происхождении. Она едва успела передать меня на руки иностранцам, которые садились на корабль, отплывающий в Европу. После этого ее сразу схватили. Промедли она хоть десять минут еще, то вместе с ней схватили бы и меня. Мне повезло, Прохор…

Эти слова Августа произнесла таким ледяным тоном , что Прохор Михайлович содрогнулся. Между тем, Августа продолжала говорить так, будто и забыла о его присутствии:

– Меня повели на пристань, и оттуда я видела, как маму схватили. Она ни на что не обращала внимания, словно не чувствовала, что ее бьют, срывают с нее пальто, одежду: она смотрела только на меня, желая убедиться, что я уезжаю, что я избежала рук этих нелюдей… Потом ее раздели донага и повели к уличному фонарному столбу. Эти мрази - полупьяные матросы и красногвардейцы – накинули ей на шею петлю и повесили на столбе вместе с прочими женщинами, стариками, детьми… знаешь, Прохор: тогда на каждом столбе висели трупы. Висели гроздьями! К ним присоединили и мою мать. Я все видела! Мне еще восьми лет тогда не было.

Стоял ноябрь месяц, дул резкий холодный ветер. И я подумала: маме должно быть очень холодно. Как же ей холодно, ведь ее оставили совсем без одежды, без белья даже! я хотела бежать к ней, закутать ей хотя бы ноги своим пальтишком. Но люди, которые взяли меня с собой, меня, конечно, не пустили туда…

Прохор Михайлович поражался, с каким леденящим душу спокойствием Августа рассказывала ему о страшных впечатлениях своего детства. О том, что она назвала «цирком». Она не плакала, не прерывалась в горестном молчании; ее голос звучал холодно и ровно. Он подрагивал лишь изредка, когда она заговаривала о своем детском восприятии той страшной трагедии.

– А на корабле я услышала от других людей еще новость. Говорили, что вчера здесь, в заливе, затопили баржу с офицерами, арестованными на днях. Кто-то рассказывал, а кто-то не верил, переспрашивали, задавали вопросы… Я помню, как они восклицали: «Как затопили?! Не может такого быть! Что вы говорите… это же средневековье какое-то! И позвольте: офицеров обычно расстреливают!» А потом какой-то господин сказал: «Военно-Революционный Комитет постановил – патроны надо беречь – а потому арестованных утопить в море!» На него зашикали: « Что вы несете? Да как вы можете…» А я тогда поняла совершенно отчетливо: там, на той барже, был и мой отец. Мой любимый папа, русский офицер, на которого большевистские палачи пожалели даже пули!

Все еще долго ругались, сомневались, ужасались… А потом с кормы кто-то закричал: «Смотрите, смотрите!» И люди толпой кинулись к бортам. Я тоже протиснулась к борту, хотя чувствовала, что сейчас увижу нечто страшное. И я действительно увидела…

Выглянуло солнце, оно разогнало тучи, и его лучи стали пронизывать толщу морской воды. Вода была холодная, зеленоватая и прозрачная-прозрачная! Как слеза. И тогда я увидела на морском дне сотни и тысячи мертвецов! Только они не лежали и не всплывали, как подобает утопленникам. Они стояли! Я сразу поняла, что среди них были в основном офицеры:поняла по их прическам, по усам, а еще по белому офицерскому белью. Все они были раздеты, Прохор… до белья! Когда их топили, то к ногам каждому привязывали либо камень, либо железную болванку. Груз тянул утопленника вниз, залегал на дно, а человек, привязанный за ноги к нему, оставался как бы в стоячем положении, и только подводные течения слегка шевелили его, поворачивали легонько… туда и сюда…Этих стоячих в воде утопленников было так много, что всех увидеть было невозможно – они просто исчезали в подводной синеве, как бы растворяясь в тумане. Я стояла на борту и смотрела… ведь там, среди этих стоячих мертвецов был и мой отец! Я это твердо знала…

Августа отвернулась от окна, медленно обошла сидящего за столом Прохора Михайловича и остановилась перед ним. Обвела взглядом маленькую, но вполне уютную комнатенку. Ей как будто внезапно стало нестерпимо тесно здесь. Потом снова опустила глаза…

– А знаешь, Прохор, о чем я тогда подумала? – продолжала она все так же спокойно. Фотомастеру почудилось даже, что на ее устах мелькнуло нечто вроде слабой улыбки.
– Я подумала вот о чем. В детстве, когда я еще не умела читать, папа иногда читал вслух мне книжку, в которой излагались греческие мифы для ребятишек. Мне безумно нравились эти чарующие истории – героические, поэтические, познавательные… Но почему-то особенно меня завораживали те легенды, в которых описывалось мрачное Аидово царство… Страна Мертвых! Я так живо представляла себе, как души умерших людей неприкаянно блуждают по асфоделовым лугам подземного мира, среди ползучих туманов и вечного сумрака. Царство мрачного Аида и прекрасной Персефоны… И вот тогда, в тот самый день, когда корабль увозил меня за границу, я и увидела с его борта это самое Аидово царство! И населяющих его мертвецов!

Эта картина была так похожа на то видение, что посещало меня в детстве! Но тогда я об этом, конечно, не думала. Я смотрела с борта на толпы стоящих на дне людей, я наблюдала, как они слегка шевелятся, как неспешно поворачиваются туда и обратно вокруг собственной оси… Я могла даже различать их лица! И я смотрела, как завороженная, мне казалось, что я вот-вот увижу своего папу… Ведь он тоже был там, в этой толпе стоячих мертвецов! Я смотрела, и мне порой чудилось, что вот он, и сейчас я увижу его! но очередной мертвец медленно поворачивался ко мне лицом, и я видела, что это не папа… это другой человек…

А потом на палубе кто-то закричал: « Уведите ребенка от борта! Девочке нельзя на это смотреть! Чей это ребенок?!» И меня быстро увели… Но я уже и так все увидела.

Августа снова устремила неподвижный взгляд в окно. Потом сдавленным и приглушенным голосом сказала жестко:

– И тогда я отчетливо поняла: я непременно вернусь в эту страну! Обязательно вернусь. Я понимала уже тогда, что конкретных убийц моих родителей найти невозможно. Понимала также, что до тех, кто организовал этот ад на земле, никогда не добраться… И я приговорила их всех! Их самих, и все их отродье… И не надо говорить мне, что справедливо, а что несправедливо! У меня свой суд! И пока я хожу по этой земле, которая была когда-то моей родиной, я буду их убивать… поедать… пить их кровь… А ходить я буду долго, Прохор! Очень долго! И даже сама смерть меня не остановит! Не остановит меня смерть! Понял?..

Прохор Михайлович содрогнулся, услышав ее слова. Некоторое время он подавленно молчал, будто ожидая возможного продолжения ее монолога… но Августа молчала. Да и что еще могла она сказать? само по себе было удивительно, что она вообще заговорила об этом с Прохором, человеком, который был ей по сути никем.

– Мне очень жаль, Августа…- наконец с трудом вымолвил Прохор Михайлович. – Все это крайне прискорбно, однако… сейчас идет война. Наша Родина истекает кровью! А я русский человек…

Прохору Михайловичу вдруг почудилось, что его с размаху хлестнули по физиономии плеткой-пятихвосткой: это Августа внезапно ударила его по лицу! Ударила наотмашь одними только пальцами – такими длинными, гибкими, словно хвосты плети! Прохор вскинулся, сидя на стуле, затрепетал всем телом; его лицо пылало, будто охваченное пламенем. Он осекся на полуслове – резкая, жестокая, жгучая боль пресекла способность говорить, прервала дыхание…

– Заткнись! – вскричала Августа, склоняясь над ним и пронзая его страшным взглядом своих пылающих глаз. – Чтобы я не слышала этого! Наша Родина… русский человек… Никакой ты не русский человек! И нечего тут корчить из себя патриота передо мной! Ты – обыкновенный людоед, понял? Каннибал! И когда твои дела раскроются, никто не спросит тебя ни о Родине, ни о национальности. Тебя поставят к стенке… ясно? Пуля в затылок – этим и закончится твой патриотизм!