Месть фортуны. Дочь пахана

— Да ты барахло сбрось, глянь, что у тебя там? — посоветовал Седой.

Теща попытался снять куртку и не смог. Заорал от боли.

Лесник осторожно стянул ее с плеч фартового. Потом рубашку помог снять. Увидел опухшее, покрасневшее плечо.

— Вывих! Терпи! — подошел сзади.

Теща взвыл на все зимовье, так что Тайга к нему бросилась, зарычала на человека злобно.

— Линяй отсюда! — прикрикнул Седой на собаку. Теща вздрогнул, собрался в комок.

— Не тебе ботал! — понял Седой. И отойдя, добавил:

— Теперь одевайся. Волки тебя и впрямь уделали. Весь в синяках, шишках, царапинах, укусах. Глянь на руки! От самых плеч изрисовали, — указал Земнухов.

— Да это…! Слинял от них! Не то б, разделали б, как пидера! — отмахнулся Теща и, натянув рубашку, снова сел к печке.

— В малину похиляешь? — спросил Седой.

— Завязано с кентами! Отвалю в откол. К Шакалу не возникну! Хана фарту! С меня по горлянку достало! Моих кентов уж не вернуть! Куда теперь? К смерти на рога? Пусть сам нарывается! Сколько законников загробилось на тебе — секешь? Наперстка в ментовке пропустили через конвейер! Он тут же малахольным стал. Козу на ферме замокрили. Боцмана и Таранку — ты ожмурил! Циркача и Буратино — лесные паханы! Меня едва не разнесли! А для чего, за что? Кому ты усрался? Мне ты фарт не обломал, долю не отнял, навар не стянул! Пахана дышать оставил, хотя размазать мог! Сам Шакал ботал! Ну и канай! Заложил, когда тебе кислород перекрыли! Отняли все! Да еще разборку хотели учинить! Кто же на нее сам сфалуется? Осточертело все! Что у меня — десяток глоток? Как у всех — одна! А сам себя я прохарчу! Вон фрайера дышут и не ссут. От ментов не линяют, кемарят не трясясь, свои — родные ксивы имеют. И не дрожат, когда их на улице окликают! В кино, в театры возникают! Детву имеют. И не ссут, что нет башлей! Баб у них полно! Не шмары, как у нас! Путевые! Каких башлями не заманишь за угол. А по любви! Вякни, какая нас полюбит? Только алкашка! Потому что она за склянку хоть кому подставится! А протрезвеет — и эта слиняет от страха, усеки, с кем ночь каталась, — скривился Теща.

— Ты сам кого-нибудь любил? — внезапно перебил Седой.

Теща сразу умолк. Глаза погрустнели, опустились плечи:

— Любил, — выдохнул тихо.

— Она жива?

— Конечно. Только не по Сеньке шапка! Она — человек! А я — гавно! — помолчав немного, заговорил, словно сам себе рассказывал.

— На Сахалине она канает.

— Ходку тянула? — спросил Седой.

— Да нет же! После института рыбного хозяйства направили туда пахать. И сунули в Ясноморск — на рыборазводный завод — технологом. Она там и прикипелась. Не захотела смываться. По кайфу там пришлось. Она и теперь мальков разводит.

— Кого? — не понял Седой.

— Мальков из икры растит. Ну, этих, кетовых, горбушевых, чавычьих. Заводы такие есть по разведению ценных пород рыб. Там икру поливают молоками. И когда в ней мальки заведутся, выпускают их в бассейны с проточной водой. Кормят их, пока подрастут. Потом выпускают в море. А они через годы вертаются уже большими рыбами, чтоб икру выметать, дать потомство дома, где сами родились. Хотя и рыба, а умней нас, — усмехнулся Теща невесело.

— А ты при чем? Неужели твоими молоками икру поливают? — хохотал Седой.

— Нет! Я, верняк, на такое не гожусь. Мне лягавую тещу нынче не порадовать. Давно в себе мужика не слышу. В ходках чай с содой давали. Она и ударила по низу. Все отшибла. Даже к шмарам не тянет, — сознался Теща.

— Садись, хавай! — накрыл Седой на стол.

— Ты вот что, кент, там, на дороге, порвали волки кентов. У них башли были! Их зверье не хавает. Возьми, чтобы лягавым не досталось! Я не могу туда! Свихнусь!

— Не надо мне те бабки! Они на мою смерть даны Шакалом. Не согреют! Не пойдут в кайф! — отказался Седой.

— Шакал в Брянске! Кенты здесь — неподалеку! Помянуть их надо. И кости закидать. Пока хотя &ы снегом. Чтоб дважды не поганили их смерть и кости! Сделай доброе, прошу тебя!

— Ладно! Уважу жмуров, не дам над ними глумиться, — накинул на плечи полушубок и вскоре вышел из зимовья, взяв на плечо карабин.

Вернулся лесник через пару часов. Лицо серое. Достал из карманов пачки денег, ножи, два пистолета, чьи-то обкусанные волками золотые часы.

Прикрыв все это полотенцем, подошел к спящему Теще. Тот так и не отошел от печки. Свернувшись, прижался спиной к теплу.

Он вздыхал и всхлипывал во сне. Звал шепотом Циркача и Буратино. Потом вдруг закричал, вскочил на ноги и с закрытыми глазами стал отбиваться от кого-то невидимого.

— Кент! Ты что? — крикнул Седой.

Теща протер глаза, проснулся.

— Кенты меня с собой тянули, в лес, к волкам! Их много было. Я перессал, — выдохнул тяжко.

— Принес! И там все сделал, как ты просил. Жуть! Погужевали звери. Но если б не они, вы мне не лучше б отмочили! Верняк, на ленты распустили б, если сумели бы достать. Выходит, вояки меня от вас уберегли. От людей! Знали, кого хавать! Небось, с лесхоза сюда возникали, ни к кому не прихиляло зверье! Следчего прокуратуры, главного лягавого — не тронули! А законников — разнесли! Выходит, хуже вас никого в свете нет! — грохнул Седой кулаком по столу и добавил:

— Не по кайфу мне поминать стопорил, какие по мою душу рисовались тут. Бери свое и хиляй!

— Сгоняешь? Иль сам не мокрил никого? Ведь паханил! Тебе твое отпущено и я уже не стопорило! Мне без понту твоя душа, свою бы уберечь! Но ты не веришь! Не допрешь, что пережил я этой ночью? Не просто смерть! Этим меня не сдернешь! Всякое видел! Но это и мне не по силам пережить, — натягивал куртку понуро.

— Ладно! Канай!

Седой указал на деньги и часы:

— Прибери с глаз!

Теща непонимающе уставился на лесника:

. — А бабки и «луковица» при чем? Это навар. Он уже ничей. Кентам без понту, Шакалу я не отдам, схилял я из закона. Бери, кент!

— Забирай к едреной матери! — взъярился Седой побледнев. И Теща послушно рассовал по карманам принесенное лесником.

Седой еще долго кипел. Но когда Теща попросил его закопать в лесу, подальше от глаз и памяти, ножи и пистолеты, сразу потеплел, поверил. И, швырнув в ведро тяжелым свертком, вынес в сарай, закопал в углу.

— Дай мне немного оклематься у тебя! — попросил Теща вечером.

Седой согласно кивнул головой. И спросил:

— Так что же с твоей любовью не обломилось? Иль она все на тех мальков с молоками распустила, твоя баба?

— Не баба она была! И не моя! — подпер щеку кулаком Теща и заговорил вполголоса:

— Л ее поначалу за шмару принял. Она ревела возле магазина, взахлеб. Подумал, что клеилась потаскуха к мужику, за кента его приняла, а его баба в рыло ей съездила, чтоб не отбивала. Такое часто случалось. Ну и подрулил я к ней. С форсом, эдак! За плечо приобнял и вякаю, мол, я тот, кто тебе нужен. И хвать ее за задницу! Намек дал. Она без слов как вмазала мне по будке, я едва на катушках устоял. Чисто по-пахански уделала. И говорит: вроде она, таким гавном,

как я, даже не подтирается! Ну, это меня задело за живое! Вякнул, что я об ее гнилые мослы пальцы чуть не поломал. Что ее с такой хилой жопой и за трояк никто не снимает. Радовалась бы мне, как празднику! Она с другой стороны зафинтюшила. Аж из зенок искры сыпанули. И вякает, что не клеилась ни к кому. Что у нее башли из сумочки вытащили! Всю зарплату до копейки. И жить не на что, — рассмеялся Теща и продолжал:

— Ну да я ей не поверил, прием старый! С этого все потаскухи начинают. На жалость ловят, а потом легко вламываются. Я в магазин шмыгнул. Глядь, впрямь, двое карманников промышляют. Подозвал. Спросил. Раскололись, что тряхнули эту девку. Я снял с них бабки ее. Вышел, она уже линяла. Пристопорил. Вернул башли. Она — глазам не верит. И спасибами засыпала. За героя приняла. Посеяла обиду. Ну, я тоже перья распустил. В гости набиваться стал. Она рассмеялась, мол, далеко хилять надо, целых восемь километров. Но я уже горел и не отступился. Приклеился добровольно. Хиляю с нею, а у самого все кипит. Из ходки вышел. Ну и стукнула моча в кентель, допер, мол, дорогой уломаю. И разговорились по пути. Она о себе рассказала. Что матери у нее нет — умерла давно. Отец ушел, когда та еще ходить не умела. И Лида с детства «пахала». Детей чужих нянчила, полы мыла, стирала, на жизнь зарабатывала. Так-то школу, потом институт закончила. Я пожалел, мол, жизни не видела, молодость пропустила. А. она рассмеялась и ответила, что рада тому. Все умеет. К жизни готова. Никакой работы не боится. И шить, и вязать, и готовить, сама научилась. Обузой мужу не будет, а помощницей. И теперь хоть технологом работает, все сама себе шьет и вяжет.