Месть смертника. Штрафбат

Сивой старался быть поближе к новому штрафному комбату – ему явно не хотелось терять пост ротного, которого он непонятно как добился. Титов же не обращал на уголовника никакого внимания. Им заинтересовался только Гвишиани, и Сивой рассказал заму командира историю о том, как он впервые попал в лагеря в начале двадцатых. Титова тогда поблизости не было, и теперь, воспользовавшись царившим в блиндаже молчанием, Сивой стал повторять свой рассказ уже в его присутствии. Начал он со слов о том, что, дескать, гражданин Гвишиани его давеча спрашивал, так вот он теперь расскажет. Гвишиани промолчал, поэтому Сивой продолжил:

– На зону попал я по идиотизму своему малолетнему. Шестнадцать лет мне было. И была у меня бренчалка – типа балалайки, только круглая. Ну, ходил по деревне, делал вид, что я – акын. Знаете, кто такой акын?

Гвишиани хмыкнул, остальным в блиндаже было все равно.

– Поэт такой, – пояснил Сивой. – Сочиняет и поет о том, что видит вокруг. Вот иду я со своей бандурой и распеваю…

Сивой действительно запел надтреснутым голосом:

Вот идет бара-ан! И я о нем пою!

А во-от! Товарищ председатель колхоза Карпович!

Наш дорогой! Наш дор-рогой!

А вот еще один бара-ан!..

Откашлявшись, уголовник продолжил:

– На всю жизнь свою шутку запомнил! Десять лет лагерей! За что?! Да за то, что одному из этих баранов не понравилась песня! Карпович – сука, так я с ним и не посчитался! Его в тридцатые расстреляли, когда я уже второй срок мотал…

Он подождал какой-нибудь реакции благодарных слушателей, но все, кроме Титова, эту историю с бараном-председателем уже слышали. А командиру было не до баранов – он работал. Беседу поддержал Ладо:

– Спэл про баранов – я сразу дом вспомнил, а! В последний раз барана рэзали, когда меня на войну провожали. Прадедушка рэзал. У него бараны были – вай, красавцы! Чтоб ему еще сто лет жить с его баранами, только он меня на эту войну и отправил.

– Прадедушка – коммунист? – спросил кто-то из штрафников.

– Прадедушка – уважаемый человек, – поправил зам командира, – старейший из Гвишиани нашего клана. Сто двадцать лэт, понял?

– Как же он в таком возрасте еще и баранов разводит?

– Как и все Гвишиани, он крепок телом и духом, – сказал Ладо. – Ты бы нэ спросил такой глупый вопрос, если бы знал, что он в сто двадцать лэт еще и молодую жену взял.

Штрафники охнули.

– Заливаешь, начальник, – очень тихо сказал Сивой. Горец не услышал.

– Э! – гордо сказал Гвишиани. – Прадедушка как узнал, что война, так савсэм юность вспомнил. Сразу говорит: «Пойду русских рэзать!» После этих слов в блиндаже кто-то шумно подавился и долго надсадно кашлял. Говорили ему, что война уже другая, но раз сказал – значит, пойдет. И ушел мой прадедушка с трехлинейкой в город. Потом вернулся. В армию, говорит, добровольцем записался, пришел устроить пир напоследок. Тогда он своего любимого барана и зарэзал. А через день комиссары приехали. Прадедушку нэ взяли, потому что нэ положено. Один Гвишиани у них добровольцем записан – кого-то брать надо. Вот так пошел я на войну вместо прадедушки, чтоб ему еще сто лэт жить.

– Сразу офицером, что ли? – поинтересовался кто-то.

– Почэму сразу? Учился долго. Меня, когда определяли, спрашивали: «Из винтовки стрелять умеешь?» Умею, да. «А товарищу Михаилу Максимовичу Гвишиани нэ родня?» Все, говорю, Гвишиани, – родня. Тогда, говорят, в офицерскую учебку пойдешь. Я и пошел. Долго учился, шесть месяцев. Оттуда уже лейтенантом вышел…

У входа в блиндаж показался караульный. Вместе с ним внутрь проникла волна удушающего жара, поэтому на вошедшего посмотрели с неприязнью. Дозорным оказался Смирнов. Одет он был в рваные бриджи, обернутую вокруг головы нательную рубаху, обмотки вместо жарких сапог и ремень с повисшим на нем раскаленным «шмайссером».

– Товарищ комбат! – обратился он к Титову. – Докладываю: гвардейский полк отбил город! Над зданием исполкома… или что у них там… подняли красный флаг!

– Отличная новость! – сказал Титов, оторвавшись от бумаг. – Что-то еще… товарищ рядовой?

От такого обращения Смирнова передернуло. Он полагал себя уже состоявшимся героем с обещанным орденом на груди. Конечно, почти все поклонники его подвига под прикрытием группы смертников теперь тоже были в земле, но это ничего не меняло. Однако комбат Титов и не думал пренебрегать договором с разведчиком, просто давал понять, что бумага о подвигах Смирнова еще не одобрена командованием. А учитывая, что таких хвалебных представлений Титов собирался сделать три сотни…

Смирнов помрачнел, но «рядового» проглотил.

– Неплохо бы сменить часовых, товарищ комбат, – сказал он. – Со всех течет в три ручья, глотки сухие, бойцы с ума сходят.

– По времени вам еще час жариться, – сказал Титов. – Но раз так, разрешаю смениться на час раньше. Старшина, проследи за сменой караула.

После этих слов комбат снова зарылся в бумаги.

– Есть проследить за сменой караула! – негромко откликнулся Белоконь.

Он медленно поднялся. Если подниматься быстро, будет штормить и подташнивать. Жара, забинтованная голова… проклятый осколок.

Белоконь взял с собой четверых штрафников включая Сивого. Остальных караульных он рассчитывал найти в соседнем блиндаже.

Раскаленный Смирнов остался в землянке.

– Да-да, товарищ штрафной старшина, – напутствовал он Белоконя, – иди полюбуйся на это торжество рабоче-крестьянского оружия. Не часто у нас в последнее время такие торжества бывают.

Белоконь не обратил на него внимания. После того как Смирнов куда-то пропал во время основной бойни и появился среди штрафников, когда все уже было позади, Белоконь чувствовал к нему отвращение.

* * *

Он расставил дозорных, после чего едва не свалился от теплового удара. Над одной из огневых точек был сооружен навес из куска холстины на палках; Белоконь сел под холстиной и опустил голову между коленями. Через минуту немного отпустило.

Когда в голове прояснело, он обнаружил, что рядом сидит Сивой – преступный акын занял этот самый комфортный пост с одним их своих уголовников. По праву авторитета, которое Сивому почему-то казалось незыблемым даже в штрафбате. Выжившие люди Титова не любили его за эту блатную наглость.

Сивой достал один из своих многочисленных немецких портсигаров, извлек папиросу и протянул ее Белоконю вместе с трофейной зажигалкой.

– Покури, старшина, – сказал он. – Покуримши оно легче.

Табак у немцев был не ровня солдатской махорке – у него даже вкус имелся.

– А если пожрать нормально – еще легче, – проинформировал Сивой. Судя по усыпавшим его гладкий череп шрамам, уголовник десятки раз приходил в себя с разбитой головой и теперь точно знал, о чем толкует. – Да только где ж тут нормально пожрешь?..