Месть в домино

Я повернулся к старшему инспектору спиной, быстро дошел до знакомой двери и вошел, коротко постучавшись. Тома сидела в кресле перед большим зеркалом, напряженно выпрямив спину, шляпа, в которой она была на кладбище, лежала перед ней на столике, Кэт поправляла госпоже Беляев прическу.

— Андрюша! — воскликнула Тома, увидев меня в зеркале. — Где ты пропадаешь? Я подумала, что тебе в голову опять пришла гениальная идея, и ты уехал в университет!

Не так уж часто в голову приходят гениальные идеи, на самом-то деле. Но в прошлом году, посреди представления оперы «Друг Фриц» (Тома пела Сузель) я вдруг представил себе решение проблемы пересеченных склеек, которую мы на кафедре обсуждали уже третий месяц, идей было множество, возражений еще больше, и как раз, когда Тома и… кто же с ней тогда пел… да, Джон Ковальски из Сан-Франциско… как раз посреди их дуэта накал страстей повлиял, видимо, на мои серые клеточки. Как бы то ни было, я представил себе решение и в следующий момент (мне так и показалось — в следующий, хотя на самом деле прошло полчаса, пока я добирался до университета) обнаружил, что сижу в своем кабинете перед компьютером. Тома, говорят, очень взволновалась в антракте — я исчез, хотя не собирался никуда отлучаться, — и даже не догадалась искать меня по мобильному. Или догадалась, но не стала этого делать: то ли хотела отомстить, то ли, скорее всего, ей было не до поисков. Помирились мы три дня спустя — на представлении все того же «Друга Фрица», но это уже другая история…

— Нет, — сказал я и поцеловал Тому в затылок. Кэт пробормотала что-то об испорченной прическе, а Тома обернулась, и я поцеловал ее в лоб, совсем по-отцовски, иначе нельзя было при таком количестве грима на щеках и помады на губах.

— Ты замечательно пела, — сказал я, отойдя на пару шагов, чтобы Кэт могла продолжить работу. — Особенно в каденции, верхнее си-бемоль было…

— Ты не дослушал до конца, — прервала меня Тома. — Я все время видела тебя в левой кулисе, а потом ты исчез.

— Нужно было позвонить.

— Так срочно? Кому? — в голосе Томы слышалось подозрение. Не так она была ревнива, как хотела казаться, да и напряжение спектакля давало себя знать, говорить ей правду мне не то чтобы не хотелось, я не должен был этого делать — перед двумя такими сложными картинами.

— По работе, — я покачал головой. Действительно, почему бы мне не звонить коллегам в одиннадцатом часу ночи?

— Пожалуйста, Андрюша, не уходи, я должна тебя видеть, когда пою, — сказала Тома, и мне послышались в ее голосе панические ноты. Она нервничала, это понятно, но было еще что-то… она боялась. Тома боялась, что когда в последней картине закончится дуэттино с Густавом и сцена погрузится во мрак, чья-то невидимая рука опять, как тогда, вынырнет из темноты…

— Конечно, — сказал я.

Дверь открылась без стука, и вошел… ну, конечно, как же без него… старший инспектор.

— Не помешал? — нарочито вежливым тоном, который мог бы обмануть Тому, но не меня, спросил Стадлер. — Мисс Беляев, я, конечно, профан в опере, но мне понравилось, как вы пели. Хочу выразить вам свое искреннее восхищение.

Господи, он не мог придумать слова, хоть немного менее официальные?

— Спасибо, — сказала Тома, она видела Стадлера в зеркале, и меня видела тоже, и улыбалась кому-то из нас, я полагал, что — мне, но на самом деле улыбка могла предназначаться и старшему инспектору, такая же официальная, как сказанный им комплимент.

— Вы ведь будете здесь, когда в последней картине… — неожиданно сказала Тома, не договорила фразу и теперь уже точно смотрела в зеркало на Стадлера и ему улыбалась улыбкой, совсем не официальной, а напротив, очень дружеской, даже, как мне показалось, молящей.

— Что? — переспросил Стадлер, он в это время смотрел на меня и взглядом говорил что-то, чего я не хотел понять. — Вы имеете в виду… Ну что вы, мисс Беляев, сегодня ничего не произойдет. Пойте спокойно. И дуэт с… — он забыл, как зовут главного героя и не стал на этом зацикливаться. — В общем, все будет в порядке, все под контролем.

— Вы нашли его? — спросила Тамара, закрыв глаза, потому что Кэт принялась накладывать новый слой грима, в четвертой картине более резкое освещение, и тени надо было положить иначе.

— Вы имеете в виду… — пробормотал Стадлер. — В общем-то… Не могу сказать точно, следствие еще не закончилось.

— Но ведь он не в театре! — воскликнула Тома, не представляя, что добивается от Стадлера ответа, которого тот дать не хотел.

— Нет, — буркнул Стадлер, и я удовлетворенно кивнул, на что старший инспектор незаметно для Томы покачал головой и поджал губы.

Прозвенел звонок, шум в коридоре начал стихать, из динамика, стоявшего на столике, послышался голос Летиции:

— Мисс Беляев, ваш выход, начинаем через две минуты.

Кэт быстро нанесла последний штрих, Тома поднялась — нет, это уже была не Тома, это была Амелия, супруга личного королевского секретаря Анкастрема, влюбленная не в своего мужа, а в короля Швеции Густава III. Тома прошла мимо нас со Стадлером, на ходу тронула меня за локоть, будто коснулась талисмана, и вышла.

— Господи, — сказал я, — старший инспектор, вы еще не закончили задавать свои вопросы?

— Мне нужен ответ на один-единственный вопрос, — Стадлер пожал плечами.

— Лучше бы вы поговорили с вашим коллегой в Стокгольме, — сказал я. — Удивительное дело! Мне всегда казалось раньше, что только в книгах полицейские упорно держатся за самую нелепую версию, пока какой-нибудь любитель вроде Ниро Вульфа или Эркюля Пуаро делает за них всю работу. А тут, оказывается, в жизни…

— Третий звонок, — сказал Стадлер. — Послушаем?

И мы послушали. Заслушались даже. Впрочем, это я говорю о себе. Стадлер стоял рядом со мной в кулисе с непроницаемым выражением лица, и трудно было понять, слышит ли он музыку или думает о том, как бы не позволить сбежать человеку, которого называет свидетелем, но твердо считает преступником, хотя ни о мотиве, ни о способе совершения преступления не имеет ни малейшего понятия.

Чуть ли не единственное отличие музыки «Густава III» от всем известного «Бал-маскарада» состояло в арии Анкастрема (или Ренато), и зал ожидал эту арию с таким нетерпением, что аплодисменты после замечательного и даже более мелодичного монолога Амелии оказались совсем жидкими. Тома могла подумать, что спела плохо, и я подал ей знак, что все в порядке, все отлично, просто не надо было Верди ставить друг за другом две такие арии — ждешь вторую и не очень слушаешь первую.

Анкастрем спел хорошо. Аккуратно, я бы даже сказал, хирургически точно. Если на Винклера и подействовали недавние события (его ведь тоже допрашивали в полиции, и я мог себе представить — с каким пристрастием), то ни по голосу, ни по поведению об этом невозможно было догадаться. Профессионал. Си-бемоль на фразе «addio, addio» прозвучало чисто, как звон горного водопада, и гром аплодисментов был, конечно, заслуженной наградой. Впрочем, Тома спела свой монолог не хуже, и мне было за нее обидно. Я сказал бы ей это прямо сейчас, но второго своего выхода Тома ждала в противоположной кулисе, и я сумел только послать ей через сцену воздушный поцелуй, которого она, по-моему, не заметила.

Потом была сцена заговора и мелодия труб, от которой у меня обычно мурашки пробегали по коже, а сегодня соседство Стадлера, равнодушного, как статуя Командора, не позволяло мне чувствовать, я всего лишь слушал, причем не столько музыку и пение, сколько собственные мысли, которые перемещались в фазовом пространстве воображения будто сами по себе, и время от времени давали о себе знать точечными уколами, которые я фиксировал и записывал в памяти. Да, так, и это тоже, все, по идее, складывалось, но убийцу я все еще назвать не мог, и значит, надо думать дальше, думать и слушать, слушать и думать…

Я слушал и пытался думать, а Стадлер не знаю уж, слушал ли, но думать он мне мешал основательно — одним своим присутствием и косыми взглядами исподтишка.

Антракта между четвертой и последней картинами не было; после того, как Оскар принес Анкастрему приглашение на бал, опустился промежуточный занавес, и Густав-Стефаниос с печальным выражением лица спел, стоя столбом на авансцене, свою арию — нормально спел, в итальянской манере, даже слезу голосом пытался пустить, подражая незабвенному Джильи, но все равно похож был больше на механическую куклу, и зал реагировал соответственно: похлопали, но без энтузиазма. Кстати, и соль в конце арии на этот раз не прозвучало. Я вытянул шею, пытаясь разглядеть, как реагировал на пение Стефаниоса маэстро Лорд, но упустил момент — дирижер уже смотрел в сторону струнных, подавая вступление к последней картине.