Месть Владигора

Дружинник кивнул, — мол, отлично понял князя.

Когда Гилун, Старко и Пересей уселись на лавке напротив синегорцев, Грунлаф заговорил:

— Что же заявит князь Владигор в оправдание свое? Где дочь моя, Кудруна, которую вручил я своему зятю, даже несмотря на то что он стал уродом из уродов? Так-то ты отблагодарил меня, Владигор? Смертью дочери отблагодарил?

Владигор поднялся с лавки и низко поклонился.

— Грунлаф, — сказал он, — сразу скажу тебе, что до сих пор скорбел я и до смерти скорбеть буду о смерти дочери твоей Кудруны. Но в ее смерти я не виновен. Когда по воле собственной ушел я из Ладора, поняв, что народ уродом меня не хочет видеть, нашла меня Кудруна в лесной избушке, где жил я, дичая день ото дня. Не поверишь, но пылало сердце девушки любовью ко мне, и не хотела она со мной расстаться. Тогда предложил я ей удалиться в горы, где и стали мы жить в пещере. А дальше пусть повествует Путислава, супруга брата моего, Велигора. — И Владигор на обоих показал рукой.

Путислава поднялась. В богатом платье княгини была она величава и прекрасна, говорила же степенно, желая внушить доверие к своим словам. Обо всем рассказала Путислава: и о том, как в лесу встретила учителя Владигора, чародея Белуна, как сказал он ей, что снова сумеет князь обрести свое лицо, если в изваяние его выстрелят из самострела сразу двое: человек, любящий Владигора больше жизни, и единокровный брат его. Сказала Путислава, что Кудруну к такому поступку никто не подбивал — сама она решилась, потому что истинно любила Владигора больше жизни.

Потом Велигор поведал, как делал изваяние брата и как потом стрелял он вместе с Кудруной прямо в его сердце. После выстрела увидел он, что Кудруна замертво упала и больше не поднялась. Похоронили ее на том самом месте, где умерла она, в горах, воздвигнув над ее могилой холм из камней.

Покуда слушал Грунлаф рассказы Владигора, Путиславы и Велигора, странные чувства боролись в нем между собой. То хотелось ему громко воскликнуть: «Настал час…», то вдруг на глаза навертывались слезы, и он едва удерживался от желания броситься на шею Владигору, заключив его в свои объятия как любимого сына. Но часть сгоревшей плоти Краса жила в Грунлафе, и сейчас она взяла верх над всем добрым, что было в князе.

— Не верю! Ни единому вашему слову не верю! — закричал Грунлаф, вскакивая со скамьи. — Где это видано, чтобы девица, прекрасная и родовитая, погналась бы за уродом, стала жить с ним в какой-то пещере, а потом еще и отдала бы свою жизнь за него! Небылицы вы мне рассказываете! Я знаю свою дочь! Да, она любила красавца Владигора, но страшного урода, с которым отправилась она в Ладор, Кудруна полюбить не могла! Да, я вынужден был отдать уроду свою дочь, потому что дал слово, ведь девушка предназначалась в жены победителю в стрельбе из лука! Но не убеждайте меня в том, что Кудруна до такой степени влюбилась в урода, что даже жизнь свою не пожалела! Ты, Владигор, просто околдовал ее, поманил за собой, а потом воспользовался ее доверчивостью, чтобы вернуть себе былую внешность!

Гримаса гнева исказила красивое лицо Грунлафа, и он не знал, что, произнося свою речь, начинает походить точь-в-точь на того самого урода, каким когда-то был Владигор. Зло, жившее в нем, делало свое черное дело.

Он собирался уж было воскликнуть: «Настал час!» — но спокойный голос Владигора, с сочувствием на него смотревшего, заставил Грунлафа замолчать.

— Благороднейший, если ты не веришь мне и моим друзьям, то я готов с кем угодно выйти на поединок. Пусть древний обычай, когда сам Перун влагает силу в руку правого бойца, рассудит нас. Сам будешь драться или выставишь за себя кого-нибудь?

Крики раздались со всех сторон. Гилун Гарудский восклицал:

— Грунлаф, ни за что не соглашайся драться с этим молокососом! Тебе ли искать правды на поединке?! Дай мне выступить в защиту твоей чести!

— Нет, это буду я! — кричал Старко. — Этот нахальный молодчик узнает силу моего удара!

Но и Пересей Коробчакский не остался в стороне:

— Благородный Грунлаф, позволь уж мне изрубить на куски этого негодяя! Я тоже стрелял из лука на состязаниях, а Кудруна досталась оборотню! Не знаешь разве, что он дружит с нечистой силой?

Грунлаф, выслушав внимательно всех, кто хотел вступиться за его честь и правду, коротко махнул рукой:

— Князья! Это дело моей семьи, и негоже мне брать наймита. Я не верю Владигору, а поэтому правду свою отыщу в поединке. Перун направит в бою мою руку. Его это будет суд! Готовься к смерти, князь синегорцев!

Сорвав с себя мантию и оставшись в одном чешуйчатом доспехе, под которым была видна кольчуга, Грунлаф снял с полки шлем и решительно шагнул к выходу, ожидая, что вслед за ним пойдет и Владигор. Но князь Синегорья уже колебался. Стыдно ему стало, что посмел вызвать на поединок старика, к тому же человека, бывшего в недавнем прошлом его тестем. Да и Бадяга шептал ему:

— Княже, что ты сотворил? Ведь если ты убьешь его, то всем нам уже не выйти отсюда живыми. На кого решился ты оставить Ладор? Снова на Любаву? Но она не удержит город!

Владигор был в замешательстве. Он верил в заступничество Перуна, верил, что только правых поддерживает он, но знал также, что говорил правду, а поэтому выходило, что поединок закончится лишь в его пользу. Да если бы он и не был прав, сила, способная разить в бою сразу троих, пятерых противников, давала ему неоспоримое преимущество перед Грунлафом. Но что он мог сделать теперь? Отказаться от поединка?

— Я буду драться! — твердо сказал он Бадяге. — И пусть Перун все решит, а там… а там посмотрим!

Когда Владигор с друзьями и князья-союзники вышли на утоптанную площадку перед домом, то увидели, что дружинники борейские, узнав о поединке, уже создали живое плотное кольцо шагов в тридцать в диаметре. Владигор, тоже сняв мантию, без щита и шлема, встал в центр этого круга, напротив Грунлафа, который, водрузив шлем на голову, не смотрел на противника, а только помахивал мечом, разминая руку.

— Справедливости ради, — прокричал Бадяга, — надо бы и тебе, благородный Грунлаф, шлем снять! Твой противник без шлема!

Грунлаф на мгновенье задумался, а потом, не слушая криков соратников: «Не снимай шлем, Грунлаф! Не снимай! С оборотнем драться будешь!» — молча снял шлем со своей седовласой головы, швырнул его на снег и сказал:

— Перун видит, кто неправ. Так при чем же здесь шлем?

Хотя Владигор уже вынул из ножен меч, он все еще не знал, как поступить: сражаться ли в полную силу, что, несомненно, привело бы к скорой победе, или постараться лишь ранить Грунлафа.

— Начинайте! — взмахнул обнаженным мечом Гилун, князь гарудов. — И пусть Перун будет рядом с вами, чтобы вложить силу и ловкость в руку того, кто более прав!

Владигор понимал, что стоит ему выказать свое превосходство в бою и на него набросятся десятки, сотни воинов, пришедших по зимнему времени к Ладору совсем не за тем, чтобы спокойно наблюдать, как убивает их вождя тот, к кому они не испытывали ничего, кроме ненависти. Но мог ли он позволить себе вести бой не на равных, давая противнику преимущества, давая ему возможность убить себя?