Месть женщины

Ваня с отцом переплыли в лодке через реку, пристав чуть ниже по течению от шалаша.

— Я не был здесь лет… семнадцать. Да, ровно семнадцать лет, — говорил Толя, карабкаясь на песчаную кручу, намытую земснарядом. Отсюда была видна окутанная серой дымкой предвечерья линия далекого горизонта, почти сросшаяся с лугом. — Она меня уже тогда не любила — в ней жила тоска по нашему прошлому.

Ваня понял, что отец говорит о матери. Он вдруг ощутил боль от того, что ее нет рядом. Наверное, он должен был ощутить и обиду, но боль вытеснила все чувства.

— Расскажи мне… о ней, — попросил он отца, садясь на теплый рыхлый песок возле его ног. — Мне нужно знать все, что знаешь о ней ты.

Толя тоже сел. Краем глаза Ваня видел его вытянутую левую ногу в стареньких брюках защитного цвета. Он ощутил волнение, исходившее от отца.

— Это почти невозможно выразить словами, — начал Толя. — Все эти годы я думал о ней как бы без слов. Не знаю, почему случилось так, что она обратила внимание на меня, — я тогда весь был в струпьях и зеленке и жил в бараке с двоюродной тетей и ее семьей. А она приехала и забрала меня оттуда. И я попал в настоящий рай: море, музыка, девочка-лебедь с большими восхищенными глазами. Это потом я уже понял, что она не мной восхищалась и не меня любила — ей вдруг открылся диковинный мир, а я в это время случайно оказался рядом.

— Нет, это было не случайно, — неожиданно горячо возразил Ваня. — Я не верю в хаос. В хаос верить нельзя, понимаешь?

— Я тоже думал об этом. — Толя шевельнул большим пальцем ноги, и Ваня понял внезапно, что этот жест передался ему в точности, и даже вспомнил, что уже в раннем детстве в минуты задумчивости всегда шевелил большим пальцем левой ноги. «Значит, я не прав насчет хаоса, — пронеслось в мозгу. — Если бы в мире царил хаос, то этого жеста не было бы у меня. А раз он есть, значит…» Он не успел додумать фразу — отец снова заговорил. — Но если в мире царит порядок, его поддерживает кто-то несправедливый и жестокосердный. Я понял это и…

— Ты отказался от Бога, — спокойно констатировал Ваня. — Ушел из монастыря и…

— Нет. Когда я уходил оттуда, я все еще верил в него. Просто мне захотелось остаться наедине с моей верой. Хотелось постичь Бога и его пути самому, без подсказки. Я понял, что церковники те же школяры, которые боятся оторваться от учебника. К тому же мне было противно лицемерие. Ведь если они верят в существование Всевышнего, как они могут предположить хотя бы на минуту, что он не видит их нечестивые деяния? Да ладно, это их дело. Но самое страшное, что я… одно время я считал Машу чуть ли не ведьмой.

Он беспокойно шевельнулся, и песок осыпался в воду.

— Она мне весь мир заслонила, — продолжал Толя глухим голосом. — Я обращался с молитвой к Богу, а вместо него видел ее. Она приходила во сне, подстерегала в часовне, куда я от нее прятался. Там висел большой строгий лик Спасителя в терновом венце. Я плел себе венки из колючих веток акации и однажды с неделю носил его. Но все было напрасно. Боль физическая лишь усиливала во мне боль душевную. Она с каждым днем становилась нестерпимей.

— Но ведь ты мог написать ей письмо, позвонить или даже поехать к ней, — сказал Ваня. — Но я бы на твоем месте тоже этого не сделал. Я гордый. Тем более, ты был бедным.

— Я страшно страдал от этого. Догадывался, что отец не хочет меня признавать, что я мешаю его продвижению по служебной лестнице. Ведь моя мать умерла в тюрьме, что называется, во имя Христа. К тому же я отца побаивался и так и не успел полюбить. — Толя вздохнул и снова пошевелил большим пальцем левой ноги. — Представляю себе, что чувствовала она. Когда они с Устиньей приехали ко мне — дело было зимой, под самое Рождество Христово, — и я видел ее лицо, мне показалось, я сойду с ума или сотворю что-то с собой. Наверное, я на самом деле сошел с ума — ведь я оттолкнул ее, предал. Поначалу я гордился, что отказался от того, чего желал больше всего на свете. А потом задумался: я это сделал? Во имя того лика в часовне, в глазах которого ясно видел наслаждение предсмертной мукой? И уже тогда я задался вопросом: почему Иисус Христос так возненавидел плоть? Весь языческий мир ее обожествлял, слагал в честь богини любви гимны, славил богов плодородия, а Христос призывал к девственности. Ну да, он вынужден был смириться с тем, что род людской будет продолжаться и множиться на Земле, однако самые верные его последователи должны были остаться девственниками. Но почему он считал плотскую любовь нечистой?

Мне казалось, когда я прикасался к Маше, я превращался в Бога. Пускай языческого. Но это ощущение парения среди звезд… оно похоже, нет, оно гораздо сильнее того восторга, какой испытываешь в минуты откровения, когда тебе кажется, что Бог внемлет твоим молитвам.

— Отец, но я думал… Правда, я никогда не молился Богу, но когда я читал в книгах о любви, она всегда казалась мне прекрасной, — смущаясь, заговорил Ваня. — И поначалу, когда у нас с Ингой случилось это… — Он задохнулся на мгновение, обожженный воспоминанием о наслаждении от ласк Инги. — Но это было совсем не похоже на то, о чем ты говоришь. Я сейчас ненавижу свое тело. Потому что это было так грязно, так…

Он замолчал и крепко стиснул зубы.

— Я не стану убеждать тебя в обратном, — заговорил Толя. — Быть может, и тебе посчастливится встретить ту, что соединит в себе небо и землю.

— Это все выдумки писателей. Я тоже любил раньше художественную литературу. Теперь — нет: я ей не верю.

— В ту пору, когда мы с ней встретились, я еще не успел прочитать ни одной книги, кроме Библии, ну и тех, что мы проходили в школе, — продолжал свой рассказ Толя. — Я совсем не думал о женщинах и о любви. В кино меня не водили — нам это было не по карману. Я не мог про нее ничего придумать — я полюбил ее такой, какой она была. И, наверное, осталась. Думаю, она не изменилась.

— А потом появился этот Ян, — продолжал вспоминать Толя. — Я лежал в больнице и думал со злорадством о том, что больше никогда не смогу встать. С Машей в это время приключилась странная история — она несколько дней прожила в квартире своей матери, но почти ничего не помнит из того, что там происходило. Там оказалась какая-то цыганка, которая пыталась заставить Яна насильно ее полюбить. Похоже, она их обоих загипнотизировала, но Маша очнулась первой. Дверь была заперта, ключа не оказалось нигде, и она выбралась из окна по дереву и прибежала домой. А потом… Нет, остальное все так странно и неправдоподобно…

Толя рассказал Ване все без утайки. О своем бегстве из больничной палаты, о водителе автобуса, приютившем его на ночь, о страшном загородном доме, в котором в муках погибла Маша-большая, о привязанной к кресту женщине, с головы до ног вымазанной ее кровью, как оказалось, дочери того водителя автобуса, пропавшей несколько недель назад…

Ваня слушал молча, не задавая ни единого вопроса. Солнце больно жгло щеки — он не знал, что это их разъедала соль его слез.

— Маша любила меня, пока не появился Ян, — заключил свой рассказ Толя. — Только он появился слишком поздно, для того чтобы стать для нее всем на свете. И вовсе не потому, что он, быть может, и в самом деле ее брат по крови.

— Я очень любил дядю Яна, — сказал Ваня. — Я напридумывал себе в детстве, будто он — мой отец, а мама скрывает это от меня, но когда-нибудь обязательно скажет. Почему-то я никогда не представлял тебя в роли моего отца. — Он задумался.

— В Яне есть что-то от монаха, — заговорил опять Толя. — Хотя я знаю его не слишком хорошо для того, чтоб составить о нем правильное представление, но мне кажется, его любовь к Маше была чересчур жертвенной. Это была не любовь, а своего рода идолопоклонство. Еще, мне кажется, Ян испытывал чувство вины от того, что оказался ее братом. Это была его ахиллесова пята.