Месть женщины

Он поднял голову, и взгляд его упал на холст, освещенный косыми лучами заходящего солнца. Он был в желто-золотых красках. В этом пронизанном лучами ирреального света царстве резвились странные рыбы с человеческими лицами. Одно из них было особенно выразительным. На нем было написано самодовольство и радость.

— Скоро приедет следователь из города, — сказал Толя, высвобождаясь из объятий сына. — Он не поймет, если я скажу ему…

— Ты не должен ему ничего говорить. Эти якоря… Кто-нибудь видел их в нашем дворе?

— Когда-то давно я ставил переметы. Еще до болезни. Потом я этим не занимался. Вообще я давным-давно не ловил рыбу, если не считать… — Он смущенно кашлянул. — Мне кажется, мы не имеем права лишать жизни ни в чем не повинных.

— Она была повинна в тысяче грехов, — убежденно сказал Ваня. — Из-за нее я чуть было не убил тебя. Ты даже представить себе не можешь, как я был близок к тому, чтоб убить родного отца.

— Это не ее вина, — сказал Толя, опускаясь на табурет перед своим холстом.

— А чья? Она меня соблазнила. Моя плоть сошла с ума.

— Это не самый страшный грех, сын. Грех, который творит душа, во много раз ужасней плотского. Мне жаль, что все так случилось. Ее мне тоже жаль.

— Ты что, собираешься покаяться? Да ты сошел с ума. — Ваня возвышался над отцом — рассерженный, недоумевающий. — Ты всего лишь свершил суд справедливости.

— Его не имеет права вершить никто. Тем более я.

Плечи Толи поникли, голова упала на грудь. Ваня обратил внимание на плешь, наметившуюся на макушке отца. Почему-то его это расстроило.

— Ты хочешь сказать, что это сделал не ты? — растерянно спросил он.

— Я хотел этого. Я об этом думал. Мне снились эти якоря. Нет, я бы, наверное, не смог… Но все равно это я виноват в ее гибели, — бормотал Толя, глядя на свой холст.

— Тогда кто это сделал? Я думал… нет, я был просто уверен…

— Я опасался, что мои мысли передадутся тебе. И ты станешь исполнителем злой воли.

— Злой? Нет, отец, ты не прав. Ты… — Он вдруг упал на колени и уткнулся лицом в пахнущие скипидаром брюки отца из грубой защитного цвета материи. — Они ничего не поймут. Не смей им говорить, слышишь? И про эти якоря тоже. На меня они вряд ли подумают — я все время был на людях. Это случилось… Врач считает, будто это случилось в позапрошлую ночь. Все были пьяные в стельку, а я спал в каюте… Нет, нет, такие мысли не могут материализоваться — это противоречило бы… — Он вдруг поднял голову и посмотрел отцу в глаза: — Чему это противоречило бы, папа?

— Миропорядку, — не задумываясь, ответил Толя. — Но его как и Бога, не существует, — заключил он.

Паспорт Инги лежал в ее сумочке на столе во флигеле. Вместе с пластмассовым тюбиком дешевой сиреневой помады, коробочкой с синей тушью и кошельком, в котором оказалось сорок пять копеек медяками.

Следователь из города, немолодой грузный мужчина в мятых брюках и коричневой шляпе из искусственного заменителя соломы, — он напомнил Ване колхозного счетовода из старых фильмов — сделал тщательную опись этого нехитрого имущества. Потом вежливо и вроде бы даже смущенно попросил Ваню рассказать все, что ему было известно об Инге.

Ваня рассказал, почти ничего не утаивая. Разумеется, он умолчал о ночных танцах Инги на крыше.

— Нужно вызвать родителей покойной. Тело находится в морге. Завтра произведут вскрытие.

— Зачем? — невольно вырвалось у Вани. — И так ведь ясно, что она захлебнулась.

— Это неизвестно. Вам придется дать подписку о невыезде, — сказал следователь.

— Значит, я один из подозреваемых? — спросил Ваня. Эту фразу он слышал в каком-то детективном фильме.

Следователь промолчал.

— Вы сказали, ее выгнали из дома? — спросил он чуть позже, глядя не на Ваню, а в окно.

— Это она мне сказала. Ее родители вроде бы принадлежат к какой-то секте. Кажется, к баптистской.

Следователь оживился.

— Неужели? А она рассказывала что-нибудь про них?

— Почти ничего. Я только помню, что она никогда не видела своего отца. — Говоря об Инге, Ваня не испытывал никаких чувств. А ведь еще день назад казнился досадой на себя за свою слабость.

— Я вижу, ты не больно переживаешь по поводу гибели своей подружки, — вдруг сказал следователь, вцепившись в Ванино лицо своими маленькими водянисто-желтыми глазами. — А ведь она, кажется, была твоей невестой.

— То была игра. Она меня соблазнила. Но я с самого начала знал, что не женюсь на ней.

— Но она этого хотела, да? Она на этом настаивала?

Теперь он в упор смотрел на Ваню пристальным взглядом холодных немигающих глаз.

— Нет, — спокойно возразил Ваня. — Ей казалось, будто она меня любит, а все остальное для нее не имело значения.

— Алголизин из аптечки пропал, — шептала Нонна, роясь дрожащими пальцами в коробке с лекарствами. — Я для бабушки берегла, думала, вдруг боли сильные начнутся… Ой, Господи, ну кто же мог его взять?..

Она обернулась и внимательно посмотрела на Ваню, который сидел за столом и молча следил за нею. Внезапно она прижала к губам пальцы, лицо ее сморщилось в безвольной гримасе жалости, в испуганных глазах сверкнули слезы.

— Я не брал твой ал… алголизин, — сказал Ваня, спокойно глядя на Нонну. — Я даже не знаю, что это такое. Хотя, кажется, догадываюсь. Это наркотик, да?

— Да, — Нонна кивнула почти облегченно, но глаза сохранили испуганное выражение. — Помнишь, у тебя голова болела — на солнце, что ли, перегрелся — и я сказала: возьми таблетки в коробочке из-под зефира. Алголизин тоже лежал в этой самой коробочке.

— Но я взял анальгин — я всегда пью анальгин, когда у меня болит голова. Мне никакое другое лекарство не помогает.

— Боже мой! — тихо вырвалось у Нонны.

— Что с тобой? — не понял Ваня.

— Ты выпил его вместо анальгина. Таблетки лежали в пакетике с надписью «анальгин». Ванечка…

Она залилась слезами.

— Ну и что, если даже я выпил их по ошибке? Я ведь жив-здоров и вообще…

— Ничего, ничего. — Нонна замахала руками и, быстро накрыв крышкой коробку, засунула ее в шкафчик. — Только никому про это не говори, ладно? А то еще скажут…

— Что скажут? — недоумевал Ваня.

— Еще этот дядька настырный узнает. Ой, не приведи Господи, если узнает. Он и так глядит на тебя, как на…

Нонна зажала рот ладонью и всхлипнула.

— Как он на меня глядит? Он вежливый, правда, немного тупой. У него работа такая — в каждом преступника подозревать.

— Да, да, Ванечка, но ты все равно никому про это не говори, — не успокаивалась Нонна. — А то скажут: фельдшерица дома всякую пакость держит. — Она снова всхлипнула. — Бедный, бедный мой мальчик…