Место для жизни. Квартирный сюжет в рассказах

— Нет.

— Как же это вы, не скучно разве без телевизора?

— Да вот не завел пока…

— Нет, телевизор обязательно надо, особенно если кто не пьет. Как без телевизора? Хуже как без курева, если кто курит.

— Я не пью и не курю.

— Тем более телевизор надо, — убедительно повторил милиционер.

Он встал и заглянул в комнату, где теперь лежали два чемодана и книги Соломона Исаковича.

— Обстановки нету еще, — заметил он сочувственно. — Да, я и сам вон за финским гарнитуром стою. А книжек много — это хорошо.

— Да, — согласился Соломон Исакович.

Милиционер снова обвел кухню ищущим взглядом, вздохнул и опять присел на табуретку. Но Соломон Исакович водку так и не выставил.

— Неплохо живем, совсем неплохо, — повторил милиционер. — Что же вашему родственнику там понадобилось, капитализма он не видал?

— Да нет, просто среди своих пожить захотелось, — Соломон Исакович и сам не заметил, как эти слова сорвались у него с языка.

— Среди своих? Это капиталисты ему свои? Так получается? У нас родился, у нас учился, на нашей хлеб-соли воспитался, и на тебе! Нет, вы меня, конечно, извините, а народ вы странный — чуть что не по вас, виль хвостом, и ваших нет! В нашем народе так не полагается, нет, у нас если трудности, мы с ними боремся, а не так.

Соломон Исакович промолчал, а водку все-таки не поставил.

— Молчите все, — вздохнул милиционер. — Тоже, видно, себе на уме. Оттого и телевизор не покупаете. Ну, как хотите, дело хозяйское.

Ничего существенного он так и не спросил и скоро распрощался. Подумав, Соломон Исакович пришел к выводу, что милиционер, скорее всего, не знал ни о скандальном новогоднем происшествии, ни о теперешней его подготовке к воссоединению с двоюродным братом и о цели своего визита осведомлен был так же мало, как и сам Соломон Исакович. Видимо, это просто было напоминание, что где-то о нем не забыли.

С течением времени Соломон Исакович собрал все необходимые документы, заполнил анкеты, заплатил, что полагалось, написал соответствующее заявление и к началу зимы отнес все в учреждение, занимавшееся выдачей разрешений на отъезд. Это был далеко не первый его визит в это учреждение, и он был хорошо знаком с настроением, преобладавшим среди людей, пытавшихся сделать то же, что и он. Разные люди, которых он там встречал, находились на разных стадиях предотъездной процедуры, но объединяло их то, что все они пересекли некую невидимую линию, проведенную обществом вокруг себя с целью сохранить здравый рассудок, все они выбыли из игры, писаные и неписаные правила которой придавали жизни видимость порядка. Теперь, оказавшись за пределами этой черты по собственному, как они полагали, выбору, они, однако, не могли угадать, какие из правил игры еще обязательны, а какими можно пренебречь, какие из прежних мерок еще приложимы к ним, а какие нет, и считать ли им себя героями, преступниками или дураками. Им трудно было найти верную манеру поведения с чиновниками, с заискивающего тона они мгновенно переходили на вызывающий, пускали в ход кто сарказм, кто знание законов, кто полученные когда-то от кого-то обещания, кто угрозы. Тем самым, с точки зрения Соломона Исаковича, они лишь затягивали и усугубляли собственные муки. Все эти люди были нервны, легко возбудимы, склонны к мгновенной перемене настроений под влиянием обильных новостей и слухов и привержены к обществу друг друга. Неопределенный срок и исход их ожидания вызывал в них подавленность и растерянность.

Соломон же Исакович, как человек ненормальный, который линию эту переступил сравнительно рано в жизни и давно приспособился жить за ее пределами, не испытывал теперь ни нетерпения, ни чрезмерного беспокойства. И совсем не потому, что он был уверен в скором и положительном ответе на свою просьбу. То обстоятельство, что выбор был сделан не им, отнюдь не давало гарантии, что ему будут оказаны какие-то послабления и что дело его будет решаться в ускоренном порядке. Но все, что было в его силах, он уже сделал и приготовился ждать, не видя, каким образом любые его действия могут изменить теперь события в ту или иную сторону. Поэтому ему трудно было разделять лихорадочные чувства и деятельность людей, приходивших в учреждение, и он общался с ними редко.

Между тем, пока он ждал, с ним стало происходить нечто новое. Серая мягкая завеса в памяти, которая издавна и постоянно следовала за Соломоном Исаковичем изо дня в день и, как ему казалось, безвозвратно ограждала его ото всего, что осталось позади, начала колебаться, сквозь нее, незваные, начали прорываться и стукаться о твердую поверхность сегодняшнего дня различные слова и очертания предметов, в первую минуту не вызывавшие у него ничего, кроме недоумения.

Сначала выкатилось слово «кугель». Оно не возбудило никаких ассоциаций, просто стучало молоточком в голове, пока к нему не присоединилось другое непонятное слово, «халоймес». Соломон Исакович варил сардельки, стоял над ними с вилкой в руке и напевал тихонько «халоймес, ха-ла-лоймес», как вдруг ясно и четко вспомнил, что это слово означает. В ту же минуту он решительно сказал себе, что именно этим, халоймес, то есть пустыми мечтаниями, он себе заниматься не позволит, и одним швырком выбросил оба ненужных слова обратно за серую завесу.

Тем не менее на следующее утро в памяти всплыло щекастое, губастое женское лицо с маленькими хитрыми глазами. Соломон Исакович самонадеянно полагал, что давно выиграл битву с лицами и голосами, и теперь, застигнутый врасплох, позволил бабкиному лицу улыбнуться во весь свой широкий рот и сказать: «Шлойминьке». Так бабка называла его в отсутствие его молодых и принципиальных родителей. Соломон Исакович, стоявший в очереди на автобус, даже замычал тихонько сквозь стиснутые зубы. Шлойминьке, как бы не так! Можно подумать, что там, куда он собирался переселиться, кто-то из «своих» только того и ждал, чтоб дать ему кусок кугеля и сказать «кушай, Шлойминьке!». Нет, это следовало прекратить. Нельзя было этому поддаваться. Такой подход к делу не сулил ничего, кроме новой боли, а боли Соломон Исакович давно научился избегать и не намерен был на старости лет начинать все сначала. То, что он сейчас делал, то есть ожидание и подготовка к отъезду, было не более чем еще одна перемена судьбы, какие бывали и прежде, не им вызванная и не от него зависящая, к ней следовало просто приспособиться и пережить и ее.

И все же, и все же.

Чем дольше Соломон Исакович ждал, тем труднее ему было бороться с глупым своим сердцем, которое непостижимым образом связало воедино ощущение тепла и защищенности, испытанное в ту новогоднюю ночь, с магическими словами «среди своих» и «у себя» и теперь, вопреки голосу рассудка, предвкушало и надеялось.

Ближе к зиме Соломона Исаковича уволили с работы. На пенсию ему было рано, и его уволили по сокращению штатов. Новые его знакомые, из которых многие очутились в таком же положении, говорили, что это хороший признак, что дело его рассматривается и есть надежда на скорый ответ. Другие, наоборот, возмущались, советовали жаловаться, предлагали подписывать письма, адресованные за границу. В сущности, Соломон Исакович отлично сознавал, что все эти люди и другие, очень на них похожие, и есть те самые «свои», к которым так жадно начало рваться его сердце; чудес ждать не следовало. И все же, и все же…

Жаловаться он не стал, придерживаясь давнего правила не привлекать к себе внимания без крайней нужды; да и не хотелось ему возвращаться на прежнюю службу. Чувство отрезанности от всего прежнего и здешнего росло и казалось правильным и справедливым. И писем за границу подписывать тоже не стал, отчасти из осторожности, а больше потому, что не верил, что кто-то в других странах обязан и захочет заниматься его сугубо внутренними взаимоотношениями со здешним начальством. Дело это никого не касалось, кроме начальства и его, а там, за границей, у людей наверняка хватало неприятностей со своим собственным начальством, и взывать к их сочувствию казалось ему странно и неловко.

Соломон Исакович не скучал и без работы, но сбережений, оставшихся после выплаты убытков соседям, не могло хватить надолго.

Кроме того, он хотел починить зубы, а в новой поликлинике, куда он пошел записываться, потребовали справку с места жительства, а домоуправление не давало такую справку без справки с места работы. Соломон Исакович знал, что без справки с работы, одним терпением и настойчивостью, домоуправление теперь не возьмешь, сидевшая там девушка была озлоблена на него после того, как пришлось выдать ему справку с упоминанием нецензурного, как она считала, имени страны его будущего пребывания. То было летом, когда Соломон Исакович собирал документы для просьбы о разрешении на выезд. Тогда он еще работал, и девушка хоть и промучила его несколько недель, а справку все же дала. Но конечно, не забыла этого Соломону Исаковичу.

Между тем зубы починить было необходимо. Несколько лет назад он сделал себе вполне приличные искусственные челюсти и не знал никаких забот, но за последнее время, то ли после больницы, то ли оттого, что он похудел и вел более беспокойный образ жизни, челюсти как-то разболтались, стали натирать десны, неприятно клацать при жевании и больно защипывать язык. А новые знакомые все как один твердили Соломону Исаковичу, что зубы надо лечить здесь, бесплатно, а на новом месте это будет стоить больших денег, там уж бесплатно не полечишься. Соломон Исакович хоть и не прислушивался особо к разговорам своих новых знакомых, а это принял к сведению, так как это было вполне правдоподобно.