Место наблюдения за богом

Уродские платья, тошнотворные речи, учительские любимчики и любимицы, короче – тоска. Рассвет я встретил в кровати дома… На ресторане с семьей мы решили сэкономить.

Глава вторая

Университет мне понравился сразу. Во-первых, девушки. Их тут было немереное количество. А главное, лица – намного проще и красивее, чем лица одноклассниц. Во-вторых, здесь никто не знал о моей предрасположенности к неудачам. Можно было приступить к созданию нового образа. Отсутствие активной жизненной позиции я заменил абстрактно-философскими высказываниями. Застенчивую натуру и учебную неуспеваемость – дискурсом природы вещей. Недостатки во внешнем виде – ореолом творческого начала.

Ко всему прочему я занимался музыкой. Ничего толкового я, конечно, не играл, но гитара за плечами интриговала студенток, а мне придавала уверенности. Каким же дураком нужно было быть, чтобы не играть им Мумий-Тролля и Земфиру тогда, а говорить о том, что я приверженец авангарда.

– Ну, сыграй хоть кусочек чего-нибудь, – просили они. И я играл какую-то белибердяйскую отсебятину. Говорил, это экспериментальный джаз… И все равно очаровывал.

Преподаватели, как и везде, оставляли желать лучшего. На первой сессии меня чуть не отчислили. Причем из-за архиепископа, который преподавал литературу. «Исык», как мы его называли, был человеком высокомерным и бeзэмoциoнaльным. Мне он напоминал закомплексованного Дарта Вейдера, прогуливающегося по коридору факультета. Выразителем злого начала служили маленькие пакостливые глазенки. Когда я в очередной раз не сдал зачет, он пообещал, что меня отчислят. Окончательную пересдачу назначил в своем храме. Мать была рассержена. И не столько моей безответственностью перед учебным процессом, сколько тем, что Архиепископ рассматривал деяния святых апостолов Слобожанщины за первые истоки литературы. Поехали мы тогда вместе. Несколько часов искали его храм. Помню, под солнцепеком моя интеллигентная мать выкрикнула в пустоту:

– Да пошел он в жопу…

Зачет я в итоге сдал декану. Тот резюмировал мое отношение к предмету, как завышенную самооценку при полном отсутствии фактажа. Я молча согласился.

Учился я на кафедре журналистики. Вообще, в нулевые никакой журналистики не было. То есть радио, газеты, журналы были, а журналистики не было. Преподаватели выкрутились. Вспомнили понятие «пражурналистика». Это всякие глиняные дощечки и рисунки внутри пещер. Иногда возникало ощущение, что учишься не на филологическом, а минимум на геологическом факультете. На кафедре царил дух палеолита.

Вообще, наша кафедра была уникальной. Некоторым преподавателям совесть позволяла составлять учебную программу сплошь состоящую из собственных книг, брошюр, даже из методичек. Около тысячи научных трудов, десятки книг о теории журналистики и ни одной статьи в самой паршивой газете. Это все равно, что сдавать на права человеку, который ни разу не сидел за рулем. Не удивительно, что журналистами после выпуска стали три человека из пятидесяти.

С необразованностью студентов никто не боролся. С бедностью в стране тоже. Боролись с русизмами. В принципе, за все это время ничего не изменилось.

Но были и другие. Людмила Ростиславовна – руководитель диплома. Человек, которому я обязан если не всем, то хотя бы тем, что, наконец, смог задать себе вопрос: зачем мне это все нужно?

Лет через семь после того, как я окончил универ, она пришла даже на мой концерт. С подружкой… Помню, я пел и чувствовал дискомфорт. Человек, который научил меня таким словам как «модус бытийности», «биполярный философизм», смотрел на другого, который кривлялся на сцене с гитарой и пел песни про самогон из улиток. После концерта она подошла ко мне, обняла и сказала, что в восторге. В тот момент я готов был провалиться под землю. А через полтора года она умерла. От рака. О том, что болеет, она никому не сказала. Просто ушла, чтоб никого не напрягать.

А один из преподавателей на защите поставил за диплом двойку. Как уже можно догадаться – за отсутствие в списке литературы собственных книг. И опять же, совесть позволила ему сказать об этом вслух.

Вообще, коррумпированность факультета носила масштабный и вместе с тем абсурдный характер. В очередной раз были проблемы с украинским. Зашуганый препод склонился у меня над ухом.

– Молодой человек, – меня всегда настораживало когда люди так обращались. В самой интонации чувствовалась надвигающаяся угроза. Будто начинался фильма ужасов, – без взятки тут никак.

– У меня нет денег.

– Можно по-другому.

Я поднял на него глаза. Препод снова опустился к уху и озвучил условия положительной оценки. Из университета я вышел в полнейшей растерянности. Прихожу на следующей день, вижу его, вынимаю пакет из рюкзака и отдаю взамен на зачетку. Молодой взяточник украдкой смотрит внутрь, довольно улыбается и кладет пакет в сумку. В пакете было пять дисков русского шансона. Самое приличное, по-моему, что там было это «Ленинград». В тот момент я понял, что чувство абсурда может быть сильнее печали.

И при всем этом я был влюблен в универ. Просторные коридоры бывшего дома проектов обладали принудительной гармонией. Высокие потолки, и разливающийся по ним сливочный свет были похожи на стены буддийских храмов. Мой первый опыт любви к симфониям пустоты. Симметрия благоговейных пространств. Терапия безлюдности и тишины. Я мог часами бродить тут после пар. Засиживаться допоздна в столовой. Околачиваться в библиотеке. Курить на заднем дворе.

Был у нас в группе китаец. Звали Ли. Ли послали родители учиться на экономический факультет. Не зная языка, он все перепутал и проучился два года по ошибке на журналистике. Иногда мне кажется, что со мной произошло примерно такое же, только в более крупных масштабах жизни.

Филфак на какое-то время стал вторым домом, укрытием. В родном же доме царила атмосфера предразводного раздора. Отец с матерью упражнялись во взаимных оскорблениях и унижениях. Диалог ненависти семейно-бытового характера. Приходилось допоздна засиживаться в библиотеке. А иногда просто на этаже факультета читать скучную книжку. Когда чтиво совсем надоедало, я наблюдал за работниками деканата.

Выражение лица декана было такое, будто он съел дохлую жабу и ничуть об этом не пожалел. Наоборот, хвастливо прикусывал дужку от очков и становился в позу зазнавшегося репера. Его заместитель обладала настолько суровой наружностью, что завидев ее в коридоре, я разворачивался и шел в другую сторону. Надменность руководителей факультета не знала границ. Они вели себя так, будто перевернули ход истории, изобрели букварь…

На втором курсе у меня был приятель кришнаит. Витя учился на философском факультете и проповедовал учение Кришны. Точкой нашего пересечения было кафе «Отрыжка» на четвертом этаже университета. Витя заказывал чай, брался худыми пальцами за ниточку, медитативно опускал и вынимал чайный пакетик в кипяток и читал мантру. Пластмассовый стаканчик потрескивал, чай обретал цвет юной кожи воина Арджуны. Так я выучил слова мантры и стал щеголять перед одногруппницами своими познаниями в индуизме. Одногруппницы фыркали и хотели тупых шуток и мартини.

Бывало, Витя меня подкармливал сладостями. Сладости у кришнаитов надо признать были что надо и не уступали продукции Рошен. А бывало, Витя меня поил. Доставал литровую бутылку, наливал в крышечку непонятной белой жидкости и протягивал со словами «за кришну». Моя святая уверенность в том, что это были те самые наркотики расширяющие сознание, брала верх и я опрокидывал крышечку. Проходило двадцать минут, сознание оставалось того же размера, а изжога от съеденного пирожка с картошкой усиливалась.