Место под солнцем

— Нет. Я по-прежнему балет не люблю.

— И вам не скучно сидеть в зале? Не жалко времени и денег?

— Нет.

— У вас есть семья, дети?

— Нет… Эти случайные разговоры ничем не заканчивались. Катя думала, он скоро исчезнет. Ведь нет никакого отклика с ее стороны. Ни намека на отклик, только равнодушное «спасибо, всего доброго…».

Но сейчас, чувствуя, что проваливает спектакль от тоски, от обиды и мерзкой, дрожащей, почти истерической жалости к себе, Катя остановила взгляд на таком знакомом, уже привычном и все еще чужом лице Паши Дубровина и подумала: хорошо, что он здесь.

Занавес упал. Зал побил в ладоши вежливо и вяло. На поклон вышли всего один раз. Наспех сняв грим и переодевшись, Катя выбежала на улицу и сразу, как всегда, увидела черную «восьмерку» в глубине двора. Паша стоял, прислонившись к машине, и курил.

В театре давно знали Дубровина в лицо, многие здоровались с ним почти как со своим. Но когда на глазах у охранника и нескольких артистов, выходивших вместе с Катей, она села не в свой «Форд», а в черную «восьмерку» Дубровина, две девочки из кордебалета многозначительно переглянулись, Миша Кудимов удивленно присвистнул и покачал головой, а охранник в камуфляже решительно шагнул к «восьмерке» и, наклонившись, спросил через открытое окно:

— Екатерина Филипповна, вы как, машину на ночь здесь оставляете?

— Да, Эдик. Сигнализацию я включила, — устало ответила Катя.

Черная «восьмерка» газанула и покинула двор.

— Куда мы поедем? — спросил Паша.

— Давайте просто покатаемся по ночной Москве. Если дождь кончится, можно погулять где-нибудь, на Чистых прудах или на Патриарших.

— Дождь вряд ли кончится. Ночью обещали грозу. А я живу неподалеку от Патриарших. Если вы хотите погулять, можно поехать туда. Начнется гроза — мы успеем добежать до моего дома. А поужинать не хотите?

— Чаю хочу. Но не в ресторане, а где-нибудь, где тихо и нет никого.

— Понятно, — кивнул Паша, — тогда тем более лучше поехать к Патриаршим, а потом зайти ко мне. Чай и тишину я вам гарантирую.

— Я ужасно танцевала? — спросила Катя после паузы. — Это было очень заметно?

— Нет. Немного иначе, не как обычно. Но совсем не ужасно. Знаете, мне показалось, вам стало жалко злодейку Одилию.

— Нет, — покачала головой Катя, — мне стало жалко другую злодейку. Себя.

— Иногда надо себя пожалеть. Просто необходимо.

— Наверное.

Несколько минут ехали молча. Ночь была теплая, с сильным ветром, с редким крупным дождем. Машина свернула на Патриаршие, замерла на светофоре, и в приоткрытых окнах стал отчетливо слышен радостный, тревожный шепот мокрых майских тополей.

— Катя, неужели вы так переживаете из-за этих пьяных восточных людей, которых ваш муж приволок к вам в гримуборную в антракте? — спросил Паша. — Я еще ни разу не видел вас такой грустной.

— Откуда вы знаете про восточных людей? — улыбнулась Катя.

— Я заметил, как они шли за сцену во главе с вашим мужем. Честно говоря, трудно было не заметить. Всего-то четыре человека, а казалось — целая толпа.

— Действительно, целая толпа. Но Бог с ними. Сегодня вообще ужасный день, с самого утра. Знаете, бывает, утром испортится настроение от какой-нибудь ерунды. И весь день кувырком.

— А что случилось утром? — спросил Паша, останавливая машину у своего дома.

Дождь все шел. В пустом старом дворе горел единственный фонарь. Ветер усилился. Катя застегнула пиджак и поежилась.

— Утром ничего особенного не случилось, — сказала она, поправляя волосы, — такая ерунда, что и рассказывать не стоит. У вас есть зонтик?

— Катя, вы уверены, что хотите гулять в такую погоду? — спросил Паша. — Зонтик есть у меня дома. Мы можем подняться, взять его, а потом опять выйти.

— Нет, — вздохнула Катя, — пожалуй, гулять не стоит. Почему-то всегда, когда мне хочется просто побродить, подышать воздухом, идет дождь. А если зима, то начинается метель, или все тает и грязь по колено. Давайте поднимемся к вам, выпьем чаю, потом я вызову такси, доеду до театра, а оттуда домой на машине.

— Зачем такси? Я вас довезу до театра.

— Спасибо. А мы у вас дома никого не разбудим?

— Нет. Я живу один.

— Давно?

— Пять лет. С тех пор, как развелся с женой.

— А родители?

— Мама умерла, у отца другая семья. У меня есть сводный брат, которому восемь лет.

Лифт был такой маленький и тесный, что пришлось встать совсем близко, соприкоснуться плечами. Повисла неловкая пауза. Старый, исписанный ругательствами, пропахший мочой и дешевым табаком лифт с черными обугленными дырками вместо кнопок вползал на шестой этаж почти целую вечность. И оба молчали, стараясь не встретиться взглядами, будто виноваты в чем-то.

Когда лифт наконец остановился, у Кати в сумочке затренькал радиотелефон. Она вытащила его, хотела ответить, но раздумала, отключила сигнал.

— Это, наверное, ваш муж, — осторожно заметил Паша. — Он ведь не знает, где вы. Будет волноваться.

— Ну и пусть поволнуется. Ему полезно. Паша ничего не ответил. В квартире было тихо, темно, и Катя, едва переступив порог, сразу почувствовала: да, он действительно живет здесь один уже много лет. Паша зажег свет в прихожей и сразу как-то нервно, преувеличенно засуетился, стал искать тапочки, вспомнил, что их нет, только толстые старые шерстяные носки, которые предлагать даме неудобно.

— Ничего, — натянуто улыбнулась Катя, — я могу босиком. У вас очень чисто.

— Нет, ни в коем случае, пол занозистый. Оставайтесь в туфлях… Вы уверены, что не хотите есть? Я могу быстренько приготовить… Что же я могу приготовить? — Он кинулся на кухню.

Катя осталась в прихожей, вытащила шпильки из растрепанного пучка, достала щетку, принялась расчесывать волосы у потрескавшегося овального зеркала и услышала, как в кухне чмокнула дверца холодильника, потом что-то с грохотом упало, но не разбилось.

— Паша, ничего не надо готовить, — крикнула она, глядя в зеркало, — только чай или кофе.

— А что лучше?

— Пожалуй, кофе. Если у вас есть молотый. Растворимый я не пью.

— Я тоже терпеть не могу растворимый кофе. Знаете, оказывается, есть сыр, правда, он почти засох, банка маслин, сосиски и немного квашеной капусты. А сахар, кажется, кончился.

Он вышел из кухни с целлофановым мешком, в котором сиротливо скорчились две потемневшие сосиски.

— Паша, ничего не надо, честное слово. Только кофе.