Место смерти изменить нельзя

— А ты думаешь, нет?

— Сдается, мне будет интересно с тобой работать, — усмехнулся Максим.

— Ты почему финал не сделал? — спросил Вадим.

— Потому что у меня нет финала.

— Не усложняй, Максим!

— Да нет, я его просто не нашел. Никак не могу остановиться в этой истории, готов даже наш сегодняшний разговор включить в сценарий, твои съемки с дядей…

— Я тебя понимаю… Знаешь, с той недели сядем вместе. Вечерами…

Сейчас фильм у меня должен хорошо пойти, я чувствую, хорошо и без нервотрепки.

Для меня эта сцена сегодня была решающей…

— Я это понял.

— Да?

— А ты думаешь, нет?

— Сдается, Максим, что мне будет интересно с тобой работать.

Оба рассмеялись.

Глава 4

Из того, как было все на следующий день, Максим бы сделал кино. Вот так: камера, мотор, поехали!

Тишина и покой аристократического пригорода; неяркое свечение желтеющей листвы, обметавшей узкие улочки; черные чугунные завитки ворот; изузоренная листопадом дорожка, ведущая к старинному белому дому. И замереть на мгновение — пусть втечет в объектив эта величавая, недвижная тишина.

И только потом камера найдет, нащупает, разглядит маленькую тонкую фигурку на крыльце, протянувшую навстречу Вадиму руки: змейка, ящерка в серебристо-сером платье — Соня.

Теперь наезд, вот так, следуя за моим взглядом, приближаясь, поднимаясь по лестнице: серебряный всплеск света на округлости груди; легкий золотистый сумрак между смуглыми ключицами; тонкая точеная шея; круглый упрямый подбородок; капризный изящный рот; губы, сложенные для поцелуя, (пока еще не мне, Вадиму!); улыбка, ямочка на левой щеке, два белых влажных зуба, широко расставленных, с детской щелкой посередине. Но — дальше!

Дальше нос, обычный аккуратный носик, но не это главное; вот, вот, теперь! Утони в этих глазах, оператор, как тону и таю я! Цвета темного янтаря, плавно уходящего к вискам разреза, под сенью прямых игольчатых ресниц; нет, так не бывает, я сплю, мы с оператором спим, и видим сон, как художник рисует эту каштановую прядь на смуглом чистом лбу; нет, проснись, оператор, проснись и сними этот царственный и змеиный поворот головы, этот взгляд, яхонтовый, теплый, непроницаемый!

Сейчас и мне достанется поцелуй, как это удачно, что у французов принято все время целоваться, иногда это окупается сторицей; что бы такое сказать, любезное и остроумное? Хочется понравиться, она замужем, муж у нее «скучный и богатый»; вот и он, длинный и с длинным носом, невзрачный, серый, никакой, — богатый? Они втроем о чем-то толкуют, а я еще не придумал, что сказать; надо вырваться из плена этих глаз, но никак. Они меняют цвет, они расширяются и темнеют, они обращаются на меня — эх, держись, Максим! Ее губы что-то произносят, теряя в замедленной съемке улыбку; ее глаза темнеют и остывают, ее лицо, обращенное ко мне, замирает в ожидании ответа, а я стою, кретин бессловесный, вот чертовщина! Эй, стоп! Кино снято!

— Простите, — встрепенулся он, — я не расслышал? Засмотрелся: вы очень удачно вписываетесь в кадр… — сказал он немножко игриво, не зная, подать ли руку или поцеловаться.

Соня, глядя ему в глаза, медленно повторила:

— Где мой папа, Максим?

…Это снова было похоже на кино, но на то, которое он не любил: дурное, путаное, с многозначительными немыми сценами и бессмысленно-нервными восклицаниями. Говорили все одновременно, перебивая друг друга и не понимая ответов.

— В каком смысле? — спрашивал Максим.

— Как это где? — восклицал Вадим.

— Он же с вами? — тревожно не понимала Соня.

— Наоборот, он с вами, — удивлялся Вадим.

— Почему с нами, он с вами!

— Но он же остался у вас!

— Боже мой, у вас, у вас он остался!

— Ты что-то путаешь. Соня, ты позвонила…

— Так, стоп!

Гомон перекрыл Пьер, Сонин муж.

— Войдемте сначала в дом.

Вошли. Разделись. Дом был великолепно элегантен, но было не до того. В гостиной оказались еще двое мужчин и одна дама. Их лица были встревоженно-любопытны — видимо, до них долетели обрывки разговора на крыльце.

— Наши друзья, — бросил Максиму Пьер. Наскоро протянули руки.

— Маргерит, — тряхнула его руку женщина, удивительно похожая на Пьера длинным носом и бледным, без малейших следов косметики, немолодым лицом, обрамленным модной мальчишеской стрижкой.

— Жерар де Вильпре, — представился высокий, чуть полноватый мужчина с кудрявой головой и приятными карими глазами, подавая большую безвольную ладонь, мягко облепившую руку Максима, — мой сын Этьен.

На этот раз некрупная, но крепкая рука легла в руку Максима: изысканно красивый молодой человек, в тонких чертах которого затаилась Азия, бегло улыбнулся ему.

Уселись в кресла.

— У нас недоразумение, — четкой скороговоркой проинформировал своих гостей Пьер. — Не можем разобраться, куда запропастился мой тесть. Так что я вынужден занять общее внимание прояснением этого обстоятельства.

Соня была бледна, ее глаза мгновенно обметали синевато-серые тени, как это часто бывает у смуглых людей. На такую кожу свет во время съемок нужно ставить продуманно, иначе тени могут дать зеленоватый оттенок, который Максим не любил…

— С папой что-то случилось, — тихо сказала Соня. Пьер обвел всех строгим взглядом.

— Спокойно, — сказал он, — не паникуй, Соня. Сейчас все выяснится.

Давайте по порядку. Итак, как я понял, никто не знает, где находится месье Дор?

— И он снова оглядел всех по очереди.

— Похоже на то, — ответил ему за всех Вадим.

— Вчера Арно должен был приехать к нам с Соней после съемок. Мы об этом с ним договаривались. Вадим об этом знал — так? Арно вам говорил, куда собирается ехать после съемок?

— Говорил. К вам.

— Мне он тоже так сказал, — подал голос Максим. Пьер молча посмотрел на него и снова перевел глаза на Вадима.

— Вы обещали отпустить Арно, как только его сцена будет снята, Вадим.

Правильно? Вадим кивнул.

— На съемках все было нормально?

— Да, — пожал плечами Вадим.

— Он ушел сразу после своей сцены?

— Да.

— Значит, он закончил сцену и уехал. Дальше он собирался заскочить ненадолго домой, разгримироваться, принять душ, переодеться.

— Этого я не знаю, — сказал Вадим.

— Он мне отдал свои ключи, — заговорил Максим. — Он не мог поехать домой.

— У него есть еще одни, — строго отозвался Пьер. — И он поехал домой — это логично, не так ли? После съемок актеру нужно разгримироваться и привести себя в порядок.

— Он мог доехать прямиком до вас и принять душ у вас, разве нет?

— Мог. Но он хотел заехать к себе домой. Он нам так сказал. Это его дело, не правда ли, где ему удобнее принимать душ?

— Разумеется, — согласился Максим. — Только нас это никуда не продвигает. Мы не знаем, заезжал он домой или нет. Все, что мы можем сказать с уверенностью, — уходя со съемок, он собирался ехать к вам.

— Вы не знаете? Вадим, может, и не знает. А вот вы, Максим, — вы знаете.

— Почему это?