Место

— Какая мерзость, — поморщившись, сказала Ольга Николаевна, — он не Сталина ненавидит, он советскую власть ненавидит… Он, кажется, из поповичей и арестован чуть ли не в двадцать седьмом, когда редко арестовывали по наговору.

— Сейчас трудно определить, Ольга Николаевна, — сказал Бруно, — кто сидел справедливо, а кто несправедливо… Да и вряд ли стоит этим заниматься.

— Нет, стоит, уважаемый Бруно Теодорович, — резко поднялась на локте Ольга Николаевна, — очень даже стоит. Такие, как Щусев (значит, Платона фамилия Щусев, про себя понял я), такие хотят примазаться к нашей трагедии. Отец его, кажется, из крупных эсеровских лидеров. Только фамилия у отца, кажется, другая. — Ольга Николаевна затратила много сил на этот выкрик и после устало опустилась на подушку.

— Насчет отца-эсера мне неизвестно, — сказал Бруно, — но то, что он юношей в заключение попал, это точно… У него одного легкого нет, да и второе гниет…

— И все-таки я тебя, Бруно, не понимаю, — сказал Бительмахер, — не понимаю твоей привязанности.

— Да не то что привязанность, — сказал Бруно, — подружились в лагере… Такая дружба часто необычной бывает и самому непонятна, как любовь…

— Во всяком случае я убеждена, — сказала Ольга Николаевна, — что от таких, как Щусев, нам, людям, невинно пострадавшим, надо всячески отмежевываться и особенно оберегать от его влияния молодежь. Я видела, как Гоша, кажется, я правильно запомнила ваше имя, — повернулась она ко мне, — я видела, как Гоша смотрит на него с интересом… Кстати, Бруно, познакомься, это сын бывшего комкора Цвибышева… Тоже из реабилитированных…

Так несколько поздновато я был наконец представлен.

— Фильмус, сказал альбинос, протягивая мне свою большую ладонь.

— Скажите честно, — обернулась ко мне Ольга Николаевна, — ведь вам Щусев понравился? Вот так, по-комсомольски, не кривя душой…

Вопрос застал меня врасплох, я не успел сориентироваться в обстановке и, во-первых, еще недостаточно понимал, насколько нужны мне эти люди и в какой степени потому можно себе позволить кривить душой, а во-вторых, еще не понимал взаимоотношений… Чтоб получить время на обдумывание, я ответил нейтральной фразой:

— Я выбыл уже из комсомола по возрасту.

— А сколько же вам?

— Двадцать девять лет.

— Что вы говорите! — всплеснула руками Ольга Николаевна. — Не знаю, как ты, Моисей, и ты, Бруно, но я частенько попадаю впросак в смысле отсчета времени… Когда я была там, мне казалось, что это долго… А сейчас мне кажется, что мы там были совсем недолго… И вдруг встречаем наших начавших седеть детей… Гоша ведь совсем еще хорошо сохранился (прокомментирую ее замечание от себя: недоедание часто сохраняет в человеке за счет худобы моложавый вид), а Степан мой совсем седой (значит, у нее есть сын, понял я).

— Дочь моя моложе твоего Степана, — сказал Моисей, — и то у нее седые волосы… А когда я вижу моих внуков, то понимаю, какой я старик… Кстати, Лиля должна была уже прийти… Ко мне моя дочь из Ленинграда приехала, — обернулся Бительмахер к Фильмусу, — остановилась, правда, у родственников ее мужа, там квартира большая.

— Дело не в квартире, — сказала вдруг Ольга Николаевна, — просто твоя бывшая жена против того, чтобы Лиля заходила к тебе… Особенно с Зямкой… А между тем на что ей обижаться, она отказалась от тебя сразу же после твоего ареста. — И нечто вроде капризной ревности мелькнуло на землистом лице Ольги Николаевны, придав ей даже некую женственность.

— Ну, ты не права здесь, — поспешно сказал Бительмахер, — и не будем сейчас на эту тему… Лучше перекусим… У меня на кухне ведь картошка жарится, я соседку попросил последить… Ты лежи, Ольга, я сам… Бруно, и вы, Гоша, давайте подвинем, пожалуйста, столик поближе к кровати.

Мы встали и подвинули.

— Ну вот, — сказал Бительмахер, — ты замечательно сможешь ужинать с нами не вставая, — и, неожиданно наклонившись, он чмокнул жену в землистую щеку.

Этот его поступок почему-то вызвал у меня тошноту, и я вновь особенно сильно ощутил запах мертвечины, к которому начал было привыкать. То, что эти два человека, старых, физически ветхих, могут относиться друг к другу как мужчина и женщина, невольно покоробило, мне кажется, не только меня, но даже их товарища Бруно Фильмуса. Он, кстати, менее других, может, из-за грузности своей, имел лагерный вид, и на щеках его играло какое-то подобие здорового румянца.

Бительмахер вынул из полубуфета початую бутылку водки, подмигнул мне и вышел. Меня радовало, что разговор принял иной оборот и вопрос Ольги Николаевны относительно моей симпатии к Щусеву оказался как-то замят. Мне не хотелось о Щусеве говорить плохо, поскольку я побаивался, что Бруно может ему передать (я по-прежнему находился невольно в сфере бытовых интриг периода полного бесправия и борьбы за койко-место). Не знаю почему Щусев не то чтоб действительно нравился мне, но я угадывал в нем какие-то родственные мне нотки определенных чувств, и мне не хотелось перечеркивать возможность сближения с этим человеком (а что он самолюбив, я сразу определил, опять же по-родственному, и не сомневался, узнай он о моем неодобрительном отзыве, такому сближению не бывать). Но, с другой стороны, мне не хотелось портить отношений и с Ольгой Николаевной, явно Щусева ненавидевшей, и с Бительмахером, который был товарищем моего отца и нужен был мне в качестве свидетеля для соблюдения формальности по реабилитации. Поэтому я был рад, что этот вопрос был замят.

Меж тем явился Бительмахер с жареной картошкой. Поскольку в тот вечер я склонен был к разного рода нелепым сопоставлениям, то вспомнил, что и у Илиодора ел жареную картошку, пытаясь придать этому сопоставлению какой-то смысл. Правда, подумав не более минуты в этом ложном направлении и ничего путного и толкового не обнаружив в своем мозгу, я тут же пустые эти мысли отбросил и вновь вернулся к столу (вернулся мысленно, поскольку физически я все время за столом сидел).

Бительмахер разлил по стаканам.

— Учтите, — сказал он мне, — это спирт.

— Мы, северяне, к спирту привыкли, — сказала Ольга Николаевна.

Разговор стал оживленнее и веселее, хоть еще никто не выпил. Один лишь вид спирта вызвал возбуждение, также и у меня, и почему-то возникло желание опьянеть. Впрочем, налито было немного — по четверть стакана, а Ольге Николаевне и того менее… Бруно провозгласил тост за здоровье Ольги Николаевны. Выпили и снова разлили понемногу, по четверть стакана. Меня первоначально ожгло, затем, после нескольких ломтиков картошки, стало приятно.

— Теперь давайте выпьем за Хрущева, — сказала Ольга Николаевна. — Есть политические деятели, которых оценивает не народ, а история.

— Моисей, — сказал Фильмус, — дай мне Маркса, кажется, том второй, я хочу ответить Ольге.

— Мне известен твой исторический фатализм, — быстро сказал Бительмахер. — Это как раз то, что чуждо марксизму.

— Хрущев фигура не самостоятельная, — сказал Фильмус, — возникает спрос, и является предложение…

Что— то резко толкнуло меня, и в необычно после спирта бойком мозгу моем возникла фраза, которая плотно ложилась к предыдущей, как выигрышная костяшка домино.

— Спрос порождает Рафаэлей, — стукнул я этой фразой фразу Фильмуса.

Вот когда начинает окупать себя времяпрепровождение в библиотеках… Я знал, что этой фразой утверждаю себя в глазах этих людей. И точно, Бительмахер и Ольга Николаевна рассмеялись.

— Он тебя хорошо стукнул, — сказал Бительмахер (именно так и выразился: «стукнул», как и я предварительно подумал).

Но Фильмус был тертый калач и опытный полемист.

— Первичен не спрос, а эпоха, — спокойно сказал Фильмус, — эпоха Возрождения порождает спрос на Рафаэлей, но есть и иные эпохи… Десятый век был свободен от гениев, но породил множество известных в будущем деспотических династий (я понял, что Фильмус мог легко развить свой успех и вовсе меня, выскочку и неуча, уничтожить. Я был благодарен ему за то, что он этого не сделал).