Месторождение ветра
Шрифт:
Я прошла за кулисы. Пока музыканты укладывали инструменты, я рассмотрела его. Он не был похож на свои руки. Я отчетливо видела, как сейчас он примется вяло клянчить у кого-нибудь деньги, а ночью, в гостиничном номере, расправит на холодном полу сопревшие в лаковых туфлях пальцы.
— Ты чего так смотришь? — спросил он.
— Тебя зовут Абрагам.
— Почему?
— Просто так.
Он запихнул свою мантию с блестками в спортивную сумку.
— А тебя как зовут?
— А как бы ты хотел?
— Не знаю… Ты армянка?
— Нет.
— А как все-таки? Ладно, потом скажешь. А меня…
— Тебя зовут Абрагам.
Он
— Как же теперь я найду дорогу назад? — назад?.. — гулкое прохладное эхо, реверс пустого обособленного пространства, набухло и опало. — Ты здесь одна живешь? — живешь?… — Нет. — нет… — Не одна? — одна?.. — Я здесь не живу. — живу… — Бываешь? — бываешь?.. — Бываю. — бываю…
Наступила пауза. Издерганный слух перевел дыхание.
— А где ты тут спишь?.. — спросил шепотом.
Эхо исчезло. Мы остались без свидетелей.
— Это не проблема, — тихо сказала я.
Он поежился:
— Хоть бы завесила…
Я завесила нижний квадрат окна его мантией в блестках.
— Выпить бы…
— Ты нужен мне трезвым.
— Ребеночка хочешь?..
— Ребеночка.
Я вынула нож.
— А где хоть закуска?.. — он сел на пол возле разбитого ящика.
Стало очень тихо. И все равно по эту сторону мозга, отдельно, продолжал жизнь тяжелый, бесстыжий в своей неутомимости ритм.
— Ты чего молчишь?..
Удары глушили меня, как рыбу, когда словно заело пластинку: та, та, одна и та же ритмическая фраза — та! та! тра-та-та-та — вылилась в барабанную дробь.
— Ты чего так смотришь?..
Он еще не знает, что не выйдет отсюда, пока не исполнит моего замысла. Он сделает это, может быть, даже раньше, чем сумеет понять существо моих аргументов. И, я смею надеяться, он поступит так не только из страха, а в предощущении неведомого еще, упоительного восторга от света моей правоты. Я покажу ему родинку под левой грудью — она приходится на верхушку сердца.
— Тебе помочь?.. Как тут расстегивается?
В конце концов, у него просто нет выхода. Я объясню, что люди придут только в семь утра, а до того он не сможет открыть дверь. Он не сможет и в окно: здесь одиннадцатый этаж. А кричать, я думаю, он понимает, бесполезно, так как кругом пустырь. И не стоит пытаться протянуть до семи, потому что я все продумала и не позволю ему это сделать. Конечно, минут пятнадцать я отпущу ему на осмысление ситуации, страх и терзания совести. Я объясню ему, как могу, что это не грех, но он будет дрожать все равно, и тогда мне придется торопливо, с досадой произносить, что грех я беру на себя. И тут я увижу, какой он слабый и потный, и мне захочется сделать это еще скорее.
— Да что ты, как каменная…
Я вытащу из-под ящика канистру с бензином. Медленно оболью стены, дверь, его мантию в блестках и остатки выхлестну на пол. Он не посмеет приблизиться ко мне под гипнозом своего несчастья. Я вытащу сигарету и попрошу закурить. Музыкальными пальцами он машинально откроет коробок, вдруг судорожно сомнет и вышвырнет его в форточку. Рванется к противоположной стене и щелкнет выключателем. Сквозь окно, над концертной мантией в блестках, заклубится дым безжизненной лунной ночи и сразу разбавит потемки. Мы будем стоять в столбе слепого обморочного света.
Дура, скажет зло. И мне захочется, чтобы это произошло сразу.— А много у тебя было…
— Повторялись даже фамилии.
Я чиркну своей спичкой, но она сломается. Дура, повторит почти беззвучно, словно звуком страшась воспламенить бензин. Потом он отойдет в сторону и будет стоять не шевелясь. Он знает, отними он у меня этот огонь, я добуду новый. Послушай, не будь дураком, я вовсе не хочу твоей гибели. Напротив, если мы оба взлетим на воздух, это разрушит стройность, а значит, суть моего плана. Но, если ты посмеешь сопротивляться, я уже не отступлюсь, ты, наверное, понял.
Я выбрала тебя сама. Я дала тебе имя, которое еще не встречала, потому что это имя моей смерти. Сердце мое — цирковой зверь: если надо, может скакать сквозь огонь, а может и в барабан бить. Оно очень дрессированное, мое сердце, и оно износилось от дрессировки. И вот я могу сейчас полюбить твои прокуренные зубы, а потом исходить омерзением — а могу возненавидеть сейчас, а полюбить потом. А могу не любить никогда — ты слышишь, как это страшно? Нет, я, конечно, полюблю, сначала или потом, но ведь ты все равно — ах, почему ты всегда такой ничтожный, слабый и глупый! — только пешка разъединяющих сил. Зато сейчас, здесь, моей рукой, ты сделаешь единственно верный и значимый в своей жизни ход. Ты, собственно говоря, уже обречен на избранничество. Ну?.. Немножко милосердия.
— Ты как мертвая… Да скажи ты хоть слово! — слово…
Сейчас, сейчас. Я вытащу третью спичку и, занеся ее над ребром коробка, успею сказать самое главное.
Теперь ближе тебя у меня никого не будет. И у тебя — ближе меня — надеюсь, тоже. Ты мой. Ты мой единственный, вот оно, слово. Ты потом подумаешь, что это значит, ладно? — сейчас у нас уже нет времени. Ну?.. Вперед.
…Вот он идет на меня, слабый, потный: в дрожащих его руках ритмично и бледно сверкает нож. Я с любопытством рассматриваю его. Он уже не видит, что я убрала спичку. Он так и не узнает, что у меня не хватило бы сил ее зажечь. И он не поймет, что сейчас, здесь, он одним ударом воссоединит то, что так смутно и бесцельно рассеяно в этих долгих, долгих сумерках. Я люблю тебя, Абрагам.
Декабрь, 1989 г.
Магистральный блюз
Он подошел в электричке. Когда стало безлюдно, мы сели. «Поедем ко мне», — сказал — и взял с моих колен сумку. За окном мерно чередовались пустынные осенние поля. Черная до горизонта, медленно разворачивалась земля.
Мы пересели в обратную электричку. Казалось, она едет быстрей. Мы стояли в тамбуре. Потом выпрыгнули на платформу и опять сели в вагон, потом в автобус. Потом он сказал: «Быстрей!» — и мы сели в другой автобус. Вслед за тем он долго ловил машину на сумеречном шоссе.
Мы приехали ночью. Было темно. Я спотыкалась: как спотыкалась бы ночью в любом другом месте земли. «Ты ехала в театр…» — сказал он сочувственно, и ночью это было, как нежность.
Я молчала. Мы шли долго, потом углубились в лес, и он развел костер. У него было легкое, очень стройное тело, крылатые волосы, синие глаза. Ему подошли бы красивые имена.
Потом был дом и еще более глухая ночь. И в гибельной этой ночи, когда он разрушал меня своей страшной ночной властью, я уже знала, что самая сильная радость прорвется во мне не сейчас.