Метафизика труб

Размышляя таким образом, я совсем забыла о поручении отца. Я принялась играть на краю тротуара, прыгать, сложив ноги, в настоящие реки, напевая при этом песенки собственного сочинения. На одной стене я увидела кота, который не решался пересечь улицу из страха намокнуть. Я взяла его на руки и посадила на противоположную стену, не преминув при этом рассказать ему о прелестях плавания и удовольствии, которое он при этом испытал бы. Кот умчался, не поблагодарив меня.

Отец выбрал смешной способ рассказать мне о своём ремесле. Вместо того, чтобы все объяснить, он отвёл меня к месту своей работы, куда и провалился тайком, чтобы произвести наилучший эффект. Ох уж этот папа! Должно быть, здесь он и репетировал свои уроки «но», раз я никогда не слышала, как он пел.

Сидя на тротуаре, я сделала кораблик из листьев гинкго и, пустив его в ручеёк, семенила следом. Странные эти японцы, если для сточных канав им понадобился бельгиец! Наверное, только в Бельгии можно было найти хороших канализационных рабочих. В конце концов всё это не имело большого значения. В следующем месяце у меня день рождения, мне будет три года. Вот бы мне подарили плюшевого слона! Я приумножила намёки, чтобы родители поняли моё желание, но эти люди были иногда глухи.

Если бы не наводнение я бы сыграла в мою любимую игру, которую я называла «бросать вызов опасности»: она состояла в том, чтобы лечь посреди улицы и, мысленно напевая, остаться так, пока не допоёшь, не двигаясь, что бы ни случилось. Я часто задавала себе вопрос, что произошло бы, если бы проехала машина: хватило ли бы мне смелости не покидать мой пост? Моё сердце сильно колотилось при мысли об этом. Увы, когда мне представился редкий случай ускользнуть из-под присмотра взрослых, чтобы поиграть в «вызов», на улице не было ни одной машины.

После этих многочисленных мысленных, физических, подземных и мореходных приключений, я прибыла домой. Устроившись на террасе, я принялась усердно крутить юлу. Не знаю, сколько времени прошло таким образом.

Наконец мать увидела меня.

— А, вы вернулись, — сказала она.

— Я вернулась одна.

— А где же отец?

— Он на работе.

— Он пошёл в консульство?

— Он в сточной канаве. Он просил меня сказать тебе об этом.

— Что?

Мать прыгнула в машину, приказав указывать ей дорогу до искомой канавы.

— Ну, наконец-то вы приехали! — простонал канализационный рабочий.

Поскольку она не могла вытащить его на поверхность, пришлось позвать на помощь нескольких соседей, одному из которых пришла в голову счастливая мысль вооружиться верёвкой. Он бросил её в канаву. Отец был поднят несколькими хвастунами. Образовалась толпа, всем хотелось поглазеть на бельгийца-анадиомена [15] . Зрелище того стоило: существует ведь снежный человек, а это был грязевой. Запах тоже был неплох.

15

Анадиомен (греч.) — рождённый из пены.

Видя всеобщее удивление, я поняла, что мой родитель не был канализационным рабочим, а я присутствовала при несчастном случае. Я испытала от этого некоторое разочарование, не только потому, что идея иметь родственника в сточных водах мне нравилась, но также потому, что я вернулась к отправной точке моих поисков значения слова «консул».

Нам было не велено больше ходить гулять по улицам, пока не кончится потоп.

Самое лучшее, когда беспрерывно льёт дождь, это ходить купаться. Средство против воды это много воды.

Отныне я проводила свою жизнь на Маленьком Зелёном Озере. Нишио-сан сопровождала меня туда каждый день, спрятавшись под зонтик: она предпочитала оставаться сухой. Я же с самого начала была на стороне дождя, покидая дом в купальнике, чтобы вымокнуть ещё до купания. Никогда не иметь времени для просыхания, таков был мой девиз.

Я ныряла в озеро и больше из него не выходила. Самым лучшим моментом был ливень: тогда я поднималась на поверхность, чтобы полежать на воде и принимать нежный перпендикулярный душ. Вселенная обрушивалась на моё тело. Я открывала рот, чтобы проглотить этот водопад, не отказывалась ни от одной капли, которая была дарована мне. Вселенная была огромна, а мне так хотелось пить, что я могла выпить её до последнего глотка.

Вода подо мной, вода надо мной, вода во мне — водой была я сама. Не случайно в японской версии моего имени было слово «дождь». По его образу, я чувствовала себя драгоценной и опасной, безвредной и несущей смерть, молчаливой и шумной, ненавистной и радостной, нежной и разрушительной, незначительной и редкостной, чистой и захватывающей, коварной и терпеливой, музыкальной и неблагозвучной, но вне всего этого, прежде, чем быть чем бы то ни было, я чувствовала себя неуязвимой.

Можно было защититься от меня, спрятавшись под крышей или зонтиком, меня это не заботило. Рано или поздно не оставалось ничего непроницаемого для меня. Меня можно было выплёвывать, не обращать на меня внимания, но, в конце концов, я все равно просочилась бы. Даже в пустыне нельзя было быть вполне уверенным в том, что не встретишь меня, однако можно точно сказать, что там думали обо мне. Можно было проклинать меня, наблюдая за мной на сороковой день потопа, меня это не трогало.

С высоты моего допотопного опыта я знала, что литься — было верхом наслаждения. Иные уже заметили, что лучше было принять меня, позволить себе быть затопленным мной, не сопротивляясь. Но гораздо лучше было быть мной, быть дождём: не было большего блаженства, чем выливаться, мелкой моросью или ливнем, хлестать по лицам и деревьям, питать родники и переполнять реки, портить свадьбы и праздновать похороны, обрушиваться в изобилии небесным даром или проклятием.

Моё дождливое детство расцветало в Японии, я была как рыба в воде.

Устав от моих бесконечных свадеб с дождём, Нишио-сан наконец звала меня:

— Выходи из озера! Ты растаешь!

Слишком поздно. Я уже давно растаяла.

Август. «Мушьятсуи», жаловалась Нишио-сан. Действительно, жарко было как в парильне. Разжижение и сублимация сменялись в бешеном ритме. Одно лишь моё тело амфибии наслаждалось.

Мой отец находил ужасным петь в такую жару. Во время представлений под открытым небом он надеялся на то, чтобы дождь остановил спектакль. Я тоже на это надеялась, не только потому, что часы прослушивания «но» наполняли меня скукой, но скорее ради прелести дождя. Раскаты грома в горах были лучшей музыкой в мире.

Мне нравилось придумывать небылицы и рассказывать их сестре. Неважно о чём, лишь бы это было выдуманным.

— У меня есть осел, — объявила я ей.

Почему осел? Секунду назад я не знала того, что скажу.

— Настоящий осёл, — продолжила я наугад, смело глядя в лицо неизвестности.

— О чём ты говоришь? — сказала, наконец, Жюльетт.

— Да, у меня есть осел. Он живёт на лугу. Я встречаюсь с ним, когда хожу на Маленькое Зелёное Озеро.

— Там нет луга.

— Это секретный луг.

— Какой он, твой осел?

— Серый, с длинными ушами. Его зовут Канику, — выдумала я.

— Откуда ты знаешь, что его так зовут?

— Это я его так назвала.

— Ты не имеешь права. Он не твой.

— Нет, он мой.

— Откуда ты знаешь, что он твой, а не чей-нибудь ещё?

— Он мне это сказал.

Моя сестра расхохоталась.

— Врушка! Ослы не говорят.

Чёрт! Я забыла об этом. Тем не менее, я упрямо заверила:

— Это волшебный говорящий осел.