Метаморфозы: танцор
Шрифт:
Что я сейчас могу? Руки постоянно скованы, и все, что остается, — шевелить пальцами. Это тоже не мало, особенно в моем случае, но всегда остается какое-нибудь «но». Восемнадцать Рорка в отряде — слишком много для моих скромных возможностей, даже если бы я был здоров и свободен. А я совсем не здоров и до свободы мне, как мотыльку до вечной жизни.
Помочь тоже некому. Крестьяне слишком испуганы и надеются только на то, что те сохранят им жизнь. Для них жизнь в рабстве — все-таки жизнь, а бунт — наверняка смерть. И что они выберут при таком раскладе? Не нужно быть экстрасенсом для того, чтобы понять: обращаться к этим крестьянам с планами и предложениями — глупость и безрассудство. Лаорцы плетутся с поникшими плечами и согнутыми спинами.
В помощь вырвавшегося из засады отряда я не верил. Большинство разбежится кто куда и попытается поодиночке добраться до более спокойных мест. А там — как карты лягут, варианты всегда найдутся: присоединиться к беженцам, податься в бандиты, сочинить правдоподобную сказку и прослыть героем. В то, что побежит Меченый, я не верил, но когда разбегутся остальные… Лучшим выходом для него останется вернуться в развалины Валенхарра.
Нет, от них тоже помощи ждать не приходится. А больше и не от кого. Если только Рорка посмотрят на меня, проникнутся жалостью и сочувствием, отпустят уважаемого Мора на все четыре стороны. А что? Хорошо было бы. Неожиданно так…
Что ж, если ничего сделать нельзя, а что-то делать надо, то приходится идти на риск и безумие. Впрочем, как и всегда — карма у меня здесь, видимо, такая, отыгрывать роль безумца в дешевом спектакле жестоких лицедеев.
— Как зовут тебя? — я задал вопрос чуть слышно, скрыв тихие звуки речи за усиленным стуком ложки по дну облезлой миски.
Здесь никто не удосуживался мыть посуду, до меня из этой глиняной посудины ели мерзкую баланду не менее десятка пленников и хлебали все они свою порцию вот этой самой ложкой. Прежде чем передать мне инвентарь, мой предшественник, чернявый хлопец с маленькими глазками, еще и тщательно все облизал, чем окончательно испортил мне аппетит. Только выбора все равно не оставалось, не в том я был состоянии, чтобы бояться подхватить язву или сифилис. А потому налитую мне порцию жевал смирно, не поднимая глаз.
— Как зовут тебя?
— Мышок — также тихо ответил лучник с воспаленным рубцом на лице.
Мне стоило огромного труда не поперхнуться.
— Мешок? — на всякий случай утончил я.
— Мышок, — явственно прозвучала обида в голосе. Вот, кажется, сидит человек, ненадолго вытащивший шею из деревянной доски, жует совершенно несъедобную хрень, по цвету напоминающую отрыжку Рорка, а все равно обижается. И это здорово, ведь человек, поддавшийся панике, не способен на обиду. Паника в таком случае вытесняет все. — А почему ты их не убьешь?
Он все еще верил в меня несмотря ни на что. Он видел, как меня били, как меня, потерявшего сознание, бросили под кустом. И как мне чуть не отпилили голову, он видел тоже, но продолжал верить. Как же, я ведь маг, а маги — они все «ого-го». Мое ого-го потерялось где-то на грязной осенней дороге, но Мышок себя убедил, что у меня есть какой-то хитрый план. И я не видел смысла расстраивать моего единственного фаната.
— Так надо.
Мышок задумчиво кивнул:
— Понимаю…
Что ты можешь понимать, лучник? Что единственная твоя надежда беспомощна и бесполезна? Что еще несколько дней, может неделя, и все — жизнь изменится бесповоротно. Был солдат и был горе-маг, а появятся два раба в стране, где правят одни уроды. А потом мысль вильнула, и неожиданно я задумался о совсем другом.
Неужели это только мне попадаются такие люди? Меня столько раз уверяли, что людей разводили, программировали и подавляли психику, ограничивали и ущемляли, считали тупицами и трусами. И вот они прошли перед моими глазами. Глыба, Меченый, Тон Фог, да вот этот Мышок, наконец. Его в рабство ведут, а он слушает меня и делает вид, что все понимает. Верит ли? Наверное, но не просит вмешаться, не уговаривает и не угрожает рассказать Рорка. Я не думаю, что судьба специально подбирала мне спутников,
отсеивая конченых трусов и бездарей. А значит, не все потеряно. Значит, есть еще шанс у этого мира и этих людей. Только мне бы сейчас не о шансах человечества думать, а что-то для себя сделать. Например, взять пример с чернявого хлопца и тоже облизать миску. Так сказать, назло. Я посмотрел на посудину. Нет, плюнуть туда я бы мог, а вот облизать… Нет уж. Все хорошее — людям, и я передал пустую миску человеку за своей спиной. А потом шепнул лучнику, сидевшему рядом.— Терпи, Мышок. Нужно терпеть.
Красный Кулак остервенело бил морды подчиненным возле походного костра. Никто не спорил, никто не пытался ответить. Дело тут было даже не в том, что командир на хорошем счету в Толакане, и если что-то с ним случится, есть те, кто не поскупится на жертву демону Юо, жестокому повелителю злодеяний. Не в этом, хотя угроза быть вскрытым на жертвенном алтаре и удушенным собственной кишкой — тоже причина. Просто подчиненные помнили, что стало с теми идиотами, кто пытался укротить буйный норов командира ловчего отряда. Чуча-Пу получил свое прозвище не просто так — он любил огромным кулаком вбивать жизнь соперника вместе с переносицей в затылок, ломая и круша жалкие кости. Нет, лучше потерпеть, чем сдохнуть и быть выброшенным на корм воронам. Правда, в этот раз терпеть было особенно тяжело и обидно.
Нет, ну кто мог знать, что Боров, этот вечный весельчак и обжора, подавится костью и загнется в жутких корчах? А тем более, кто же мог всерьез думать, что он так и не успеет отдать командиру крупную сумму, проигранную в кости буквально вчера? Не было в отряде, да и во всей Гильдии ловцов Толакана такого Тхонга, который бы рискнул не вернуть долги Красному Кулаку. Боров стал первым — сдох, чтобы не отдавать, сволочь. Теперь командир отведет на них душу, а им отыграться не на ком — ничтожные в этот раз вообще все как на подбор доходяги. Три раза пнешь, а на четвертый прощай награда, за трупы денег не дают.
Тело Борова хотели бросить прямо на месте стоянки, но Кулаку этого было мало.
— Нет, Боров так легко не отделается. Сердце вырежьте. И печень.
— Зачем?
Рорка, обескуражено задавший этот простой вопрос, уже в следующее мгновение захлюпал сломанным носом, и даже не пытаясь вытирать струящуюся кровь, первым бросился вскрывать грудную клетку мертвецу.
Красный Кулак, взбешенный тем, что так и не получил уже придуманные как потратить деньги, шипя вырвал еще теплое сердце покойника и впился в него зубами. Кто-то из пойманных ничтожных блеванул, не выдержав зрелища, чем испортил и без того ужасное настроение командира. Тот, облизав покрытые кровью руки, мрачным взглядом обвел пленников.
— Печенку порубайте им в суп, будут жрать всю дорогу.
Урод. Нет, эта груда мяса, что у Рорка командиром, само собой. В нашем мире его кровь бодибилдерам внутривенно кололи бы вместо анаболиков. Урод же — тот дебил крестьянин, что не нашел ничего лучшего, как блевануть в самый ненужный момент. Теперь все пленники попали. Кажется, что такого? Ели же у нас свиней? И лошадей ели. И собак корейцы с китайцами жевали. И мозги обезьян кто-то запекал. Так почему бы печенку Рорка не съесть? Но, елки, как же противно.
Так, зло глядя на бородатого мужичонку, виновного в смене нашего меню, я думал о жизни.
— Здорово ты его, — шепнул мне Мышок.
Вот еще одна проблема. Теперь лучник следил за мной в оба глаза, ловил каждое движение, вслушивался в каждый вздох. А обмануть лучника — это не обмануть крота или землеройку, это еще очень постараться надо. Только где сил взять — не только за свободу бороться, но и еще от неожиданного фаната прятаться.
— Молчи.
Нужно отдать должное, для человека, находившегося в экстремальной ситуации и посвященного в опасную тайну, он держался хорошо. Его руки не дрожали, глаза не бегали, губы лучник тоже не облизывал да и говорил мало.