Метаморфозы

...Со второго курса я ушел, убедившись, что политехника - при самом широком диапазоне этого понятия - из меня не получится. В довершение, к гордости моей и, возможно же, на беду, к тому времени в газетах напечатали несколько моих стихотворений, что окончательно укрепило решение. Вернулся домой, поступил в редакцию городской газеты, познал обманчивую, краткосрочную сладость сегодня написанного, завтра напечатанного, а послезавтра никому уже не нужного слова твоего, и - потом была жизнь, была война, война кончилась, замелькали, как спицы велосипеда, годы, да все заметнее - под уклон.

И совсем недавно, через тридцать с лишним лет получил по весьма приблизительному, сымпровизированному адресу письмо от кандидата технических наук Джонни Мариусовича Торелли, проживающего в Москве по улице Черняховского. "Обнаружил тебя по портрету в книжке, - крупным, стремительным почерком писал он.

– Опознал сразу: ты и тогда носил очки, ги тогда у тебя были залысины. Теперь в слове "залысины" снял две первые буквы и опять получился ты... Будешь в Москве - непременно объявись, непременно встретимся. Надеюсь, ты не позабыл нашу голубятню с безыдейными амурами, неимущего Графа и могущественного Аспирина? Мы с ним, кстати, до сих пор не можем понять, как ты улизнул от нас без клички..."

Первый раз я позвонил Джонни месяц назад, - приятный женский голос ответил, что муж в командировке, вернется днями. Препятствие укрепило желание: нынче с утра пораньше позвонил снова, на звонок отозвался сам Джонни Мариусович. Сначала посыпались междометия и восклицания, потом выяснилось, что кандидат наук опаздывает на службу, после чего и последовало четкое категорическое предписание: сидеть вечером в гостинице и терпеливо ждать.

Человека, который стремительно вошел в номер и, сдернув кожаную перчатку, так же стремительно выкинул навстречу руку, я узнал потому, что ждал его, и, совершенно определенно, безучастно прошел бы мимо, встреться он на улице. Даже не оттого, что изменился, постарел, как все мы; не оттою, что был солидно одет - серого каракуля, с козырьком шапка, серое же, с меховым воротником пальто, - он и в студенчестве следил за одеждой потщательней, чем мы. Не узнал бы прежде всего из-за холеной бородки и небольших, пробритых над губой усов, также ухоженных и немного пижонских что ли. Бородка и усы были светлые, и поэтому его импортно-угольные брови и горячие блестящие глаза казались еще чернее.

– Здравствуй, здравствуй, удачливый дезертир от науки!
– голосом прежнего Джонни сказал этот солидный респектабельный человек, и тридцатилетний прогал сразу исчез, и темпераментная скороговорка, все переиначивая, заставляла двигаться, переодеваться, спешить.
– План меняется. Соотнесся с Семеном: велено в девятнадцать ноль-ноль явиться к нему. Есть повод собрать студенческий мальчишник. Супруга его с дочерью у тещи.

Моя драгоценная половина по сему поводу тоже не едет - дипломатия! За обретенную на сегодня свободу заплатил обязательством доставить тебя не позже, чем завтра, на предмет знакомства. А ну - в темпе, в темпе!

Ускоренный и не очень последовательный взаимообмен информацией происходил в черной "Волге", пока мы ехали по улице Горького и Ленинградскому шоссе. Начался же он сразу, едва вышИи из вестибюля гостиницы и направились к машине.

– Относительно экипажа на мой счет не заблуждайся, - оживленно балагурил Джонни.
– Не собственный и даже не персональный. Принадлежит нашему НИИ, раскатывают на нем замдиректора и тетя Паша - курьер. В экстренных случаях вымаливает и наш брат, научный сотрудник. Семен предлагал свою - я отверг: самолюбие взыграло!

– А у Семена - персональная?
– пошутил я.

– Господи, ну конечно!
– удивляясь моей наивности, подтвердил Джонни. Семен, брат, - фигура! Говоря обобщенно, не над одним нашим НИИ шефствует. А я в НИИ - винтик, ведущий одного какого-то направления. Семен!..

Семен, милый ты мой, на третьем курсе первым по институту сталинским стипендиатом стал! И меня, как я ни отбивался, на свое повышенное довольствие поставил.

Нет, Джонни не разыгрывал, говорил он серьезно, с гордостью за товарища, - я ошеломленно спросил:

– Но ведь ты же - кандидат наук?

– А он - доктор наук!
– окончательно прихлопнул меня Джонни. И еще профессор вдобавок, кроме всего прочего, майорам и полковникам лекции в академии читает.

Осваивая обрушенные на меня сведения, я только головой мотал; машинально отметив, что поток машин притормозил-придержал нас у Елисеевского гастронома, спохватился:

– Может, выпрыгнуть - прихватить чего-нибудь?

– Хочешь, чтобы нас с лестницы спустили?
– иронически вопросом на вопрос отозвался Джонни.
– Он и это может. Семен все может!..

Мелькнул новый пристрой дома "Известий", остался слева за мостом Белорусский вокзал, а я все пытался разобраться, понять, чем же и почему поразил меня рассказ Джонни?
– сам он, подавшись вперед, негромко договаривался о чем-то с шофером. Только ли тем поразил, что Семен стал ученым, что у него высокие степени и звания?.. Конечно, в какой-то мере и этим - непросто, зная лишь исходные условия задачи и совершенно минуя долгое, сложное решение, сразу осмыслить конечный результат-ответ. Но больше все-таки не этим: за прожитые полвека был я свидетелем метаморфоз и подиковиннее, с такой амплитудой взлетов и падений, что диву давался!

Нет, меня всегда занимало и занимает, как это мы, люди, сплошь и рядом, если еще не всегда, ошибаемся в оценке ближнего - принимая подчас мишуру за суть, аплодируя пустобреху на трибуне и не понимая, что сидящий рядом молчун и есть созидатель; что колокольный звон - не сам колокол, что, наконец, с треском-блеском взлетевший фейерверк - не тот огонь, который варит сталь и согревает путника в дороге. В молодости, вероятно, ошибаемся по врожденной юношеской близорукости, когда в фокусе полагают прежде всего самого себя, что, в общем-то, естественно и проходяще; в старости - все меряя собственной, устоявшейся и жесткой меркой и мрачновато торжествуя, что под нее почти ничего не подходит. Исключение, по-моему, составляют разве что провидцы и дети:

и тем и другим все ясно, как дважды два...

– Джонни, а где вы оба были в войну?

– Да там же - в Ленинграде. Все девятьсот блокадных деньков.
– Джонни ответил в своей манере, хотя слова несли иной, не шутливый смысл.
– С той лишь разницей, что Семен и ломал ее, блокаду. А я кантовался на оборонно-земляных спасательных работах. Да, ты знаешь, что наше общежитие бомбой разворотило?

– Это знаю, Джошш. На его месте теперь сквер - бабушки внуков в колясках прогуливают.

– Вот, вот...

Поморгав фарами, "Волга" вошла в белый расчищенный двор и пропустила сияющую лаком министерскую "чайку".

– Видишь, и Семен прибыл, - кивнул Джонни.

– В "Чайке"?
– усомнился я.

– Конечно.
– Джонни покосился на меня, рассмеялся: - Что, никак не укладывается? Привыкай, привыкай...

Бесшумно сработал лифт; Джонни уверенно нажал кнопку, и массивная, обитая коричневым дерматином дверь тотчас открылась.

– Милостиво прошу, - басовито пригласил голос, вроде бы знакомый.