Метеор

Нет, слава богу, это не потухшие человеческие глаза, а всего лишь опущенные веки. Было бы страшно, если бы он смотрел…

Писатель наклонился над искусной перевязкой, и вдруг углы закрытых глаз пациента дрогнули. Писатель отшатнулся, ему стало жутко.

— Доктор, — прошептал он, — он не проснется, доктор?

— Не проснется, — серьезно ответил хирург, а сиделка моргала по-прежнему сочувственно и озабоченно, так же равномерно, как капает вода.

Порыв сострадания в душе писателя улегся. Эти двое вполне спокойны, успокойся же и ты, успокойся, все в порядке. Так же равномерно, как капает вода, поднимается и опускается на груди пациента белое одеяло. Все в порядке, нет ни паники, ни испуга, не случилось никакого несчастья, никто не мечется, не заламывает рук. И боль утихнет, сделавшись составной частью больничной рутины… Равномерно стонет безучастный больной на соседней койке.

— Бедняга, — пробурчал хирург, — изувечен до неузнаваемости.

Сестра перекрестилась. Писатель тоже с радостью осенил бы крестом голову пострадавшего, но постеснялся и смущенно взглянул на врача. Тот кивнул: "Пошли". Они на цыпочках вышли из палаты. Говорить не о чем: пусть теперь сомкнется гладь тишины и порядка, пусть ничем не нарушится равновесие молчания. Тише, тише, мы покидаем что-то удивительное, строгое и достойное.

Только у ворот больницы, где начинается шум и суматоха обыденной жизни, хирург произнес задумчиво:

— Странно, ведь нам о нем ничего неизвестно. Придется записать его, как пациента Икс. — Он махнул рукой. — Лучше не думайте о нем.

Вторые сутки пациент Икс не приходит в сознание, температура лезет вверх, а сердце слабеет. Сомнения нет — жизнь по каплям уходит из этого тела. Боже, какая забота! Как заткнуть щель, если неизвестно, где она? Остается лишь смотреть на безмолвное тело, у которого нет ни лица, ни имени, ни даже ладони, где можно прочитать следы минувшего. Будь у него хоть имя, хоть какое-нибудь имя, в нем не было бы чего-то… чего, собственно? Ну, тревожного, что ли.

Да, да, это называют загадочностью.

Сестра милосердия, кажется, избрала этого безнадежного пациента предметом своей особой заботы.

Усталая, она сидит на жестком стуле у ног больного, в головах которого на табличке нет имени, а только написан по-латыни диагноз; она не сводит глаз с белой, слабо и прерывисто дышащей куклы. Старуха, видимо, молится.

— Ну-с, почтеннейшая, — без улыбки обращается к ней хирург. — Тихий пациент, не так ли? Что-то он вам очень уж по душе.

Сестра милосердия быстро заморгала, словно собираясь оправдываться.

— Да ведь он один-одинешенек. Имени — и того нет… (словно имя — опора для человека). Он мне приснился сегодня, — продолжала она, проводя рукой по лицу. — Будто очнулся он и что-то сказать хочет… Уж я-то знаю, ему нужно что-то сказать нам… — У хирурга готово было сорваться с языка: "Сестричка, этот человек не скажет больше даже "покойной ночи", но он промолчал и ласково потрепал сиделку по плечу. В больнице не приняты многословные одобрения. Старая монашка вынула большой накрахмаленный платок и с чувством высморкалась.

— Хоть кто-нибудь будет рядом с ним, — смущенно оправдывается она. Казалось, она нахохлилась от заботы, набралась еще больше терпения и уселась как-то еще прочнее, чем прежде. Да, чтобы он не был совсем одинок!

Чтобы не был совсем одинок… Но разве с другими пациентами возятся столько, сколько с этим? Хирург раз двадцать за день пройдет по коридору, чтобы словно невзначай заглянуть в шестую палату: "Ничего нового, сестра?" Нет, ничего. То и дело кто-нибудь из врачей или сиделок сует голову в дверь: не тут ли такой-то? Но это просто предлог для того, чтобы немножко постоять у безымянного ложа. Люди переглядываются: "Бедняга!" — и на цыпочках выходят из палаты. А сестра милосердия сидит, чуть заметно покачиваясь, в своем великом безмолвном бдении.

Уже третий день — и все еще беспамятство, температура поднялась за сорок. Пациент беспокоен, его руки шарят по одеялу, он бормочет что-то невнятное. Как сопротивляется организм, хотя в нем нет ни сознания, ни воли, которые помогли бы борьбе!

Только сердце стучит, словно ткацкий челнок в порванной основе: оно бегает вхолостую и уже не протаскивает нить жизни. Машина не ткет, но она еще на ходу.

Сестра милосердия не сводит глаз с постели человека, лежащего без сознания. Хирургу хочется сказать ей: "Ну, ну, сестрица, напрасно вы тут сидите, все равно это ни к чему, идите-ка лучше отдохнуть". Она моргает озабоченно, видно что-то вертится у нее на языке, но усталость и дисциплина не позволяют ей заговорить. Около этой постели вообще говорят мало и тихо. "Зайдите потом ко мне, сестра", — распоряжается хирург и идет по своим обычным делам.

…Тяжело, неуклюже усаживается сестра в кабинете хирурга и, не зная, как начать, отводит глаза, От волнения щеки ее покрываются красными пятнами.

— Ну что, сестрица, что? — помогает ей хирург, словно маленькой девочке.

И вдруг у нее вырывается:

— Он мне опять приснился сегодня!

Ну, слава богу, наконец-то! Доктор не засмеялся, не сказал ничего, что могло бы смутить почтенную сестру. Наоборот, он с интересом поднял глаза и стал ждать.

— Я не то чтобы верила в сны… — уверяла сестра. — Но если две ночи подряд снится один и тот же сон с продолжением, это неспроста. Я, правда, иногда толкую сны, но это так, от скуки… Для себя самой я ничего не жду от них. Мои сны никогда не сбывались. Вот и теперь не из суеверия я обеспокоена тем, что мне приснилось. Понятное дело, сны могут повторяться. Но чтобы они продолжались, как продолжается жизнь наяву, этого со снами не должно быть. Может, мне и не следовало бы рассказывать вам этот сон… Ну, да простит меня матерь божия! Я больше привыкла к докторам, а не к священникам, и расскажу все, как на духу.

Хирург серьезно кивнул.

— Я расскажу вам все, — продолжала сестра, — потому что мой сон — о вашем пациенте. Я перескажу вам то, что уже потом сложилось у меня в голове. Во сне это скорее было похоже на разные картинки, они все время менялись. Одни были отчетливые, другие несвязные и спутанные; иной раз они шли вперемежку, другой раз наплывали друг на друга. То мне казалось, что этот человек сам рассказывает, то я сама смотрела на что-то. Все это было запутанно и бессмысленно, мне хотелось проснуться, но я не могла. Сон был живой и яркий, он будто продолжался и днем, но днем я просто вспоминала его в связном виде, а не как разрозненные картины, и это уже был не сон. Все в мире казалось бы нам сном, если бы в нем не было какого-то порядка. Ведь порядок то, что существует только в действительности. А сон этот потому меня и напугал, что в нем все было гораздо больше связано, чем в обычных снах. Я могу рассказать вам его только так, как понимаю сейчас.

РАССКАЗ СЕСТРЫ МИЛОСЕРДИЯ

Вчера ночью он явился мне впервые. На нем был белый костюм с медными пуговицами, на ногах краги, на голове белый шлем, не похожий на военный. Такой одежды я никогда не видела раньше.

Лицо у него было желтое, как у цыгана, а глаза лихорадочные, будто у тифозного больного. Наверное, у него был жар, потому что он заговаривался.

Если вам кто-нибудь снится, вы не слышите его голоса и не замечаете, что он шевелит губами. Вы только знаете, что он вам говорит. Я никогда не могла понять, как это получается. Помню только, что он обратился ко мне и быстро заговорил на каком-то непонятном языке. Он несколько раз произнес слово "сор", но я не знаю, что оно значит. Он был в нетерпении, чуть ли не в отчаянье, что я его не понимаю, и говорил долго, а потом, словно сообразив, где он, заговорил как бы по-нашему, и я вдруг стала понимать.

— Сестра, — сказал он, — умоляю вас, окажите мне услугу. Вы же знаете, в каком я состоянии. Боже, что за несчастье, что за несчастье! Не понимаю, как это случилось: земля внезапно ринулась нам навстречу. Если бы я хоть пальцами мог писать по одеялу, я бы все написал. Но взгляните, что со мной… — Он протянул мне свои руки, без повязок.

Сейчас мне уже трудно сообразить, что в них было ужасного. — Не могу, не могу, — жаловался он. — Взгляните на мои руки… Я вам все расскажу, но ради бога, помогите мне довести до конца одно дело.