Метод любви

Я познакомился с ним, когда один раз как-то вечером мы с Сережей сидели у него в комнате на заводе и пили чай.

Как выяснилось, Коля был поэтом. Собственно, он и работал сторожем для того чтобы в спокойной обстановке по ночам создавать свои произведения. Как всякий увлеченный человек, об искусстве он мог говорить часами, так же, как и Сережа, которому было все равно, о чем говорить, лишь бы беседа была приятной.

Коля был любопытен. То есть, конечно, я встречал людей, пишущих стихи, но впервые видел человека, который ради этого забросил все остальное. Говорил Коля всегда горячо и страстно, и настолько увлекался, что иногда к концу предложения забывал, какую же все-таки мысль он собирался высказать. Говорил он, кстати, много умного, а его замечания о литературе отличались меткостью и едкостью.

Коля мне очень понравился, только несколько подпортил мое впечатление о нем своими стихами. Мне они не понравились, когда Коля их почитал.

– Ну и как?
– спросил Коля, уверенный, что хорошо, и все же ожидающий ответа с видимым волнением.

Мне было как-то неудобно, тем более, что он мне очень понравился, и я сказал:

– Неплохо.

Но он проницательностью поэта понял мое отношение к его стихам, и тут же я стал для него дураком и очень низко упал в его глазах. А чем я виноват? Я простой рабочий парень. Когда пишешь о линзе заката, вращающейся в линзе сознания, нужно научится равнодушно относится к мнению о себе простых парней.

Каля посидел еще немного, но, видимо, настроение у него испортилось, да и стал я для него скучным от того, что не смог выразить достаточного восхищения, и он ушел, сказав: 'Пойду работать. Единственная возможность достичь чего-нибудь- это работать, работать и работать'.

– Правильно, - похвалил Сережа его упорство.

А мы с Сережей остались, и я пил чай, поглядывая на белые облака пара, которые выбрасывали в черное небо какие-то установки за окном, а Сережа валялся на диване, заложив руки за голову.

– И не бывает тебе обидно за себя, -спросил я,- Ты ведь не лишен ни таланта, ни силы. Вот Коля совсем не так: работает, работает и работает. Неужели же ты никогда не чувствуешь, что надо что-то делать в жизни?

– Жалко парня,- отозвался Сережа, зевнув, - пропадет он из-за этих своих стремлений. А ведь сколько сил тратит, бедняга. Сгорит в искусстве. В нем уже сейчас заметна желчность непризнанного гения. Он в это настолько верит, что я даже иногда начинаю сомневаться: вдруг я его просто не понимаю? Но как бы то ни было, пропадет он. Либо не станет известным никогда, либо сам напишет с отчаяния какое-нибудь произведение большой идеологической силы на государственный грант. А он ведь честный, и не простит себе этого. Сопьется в обоих случаях. Хотя, конечно, все же есть у него шанс, есть.

– Вот, и он борется за этот шанс. А потом, может даже он почувствует, что это не для него, так еще что-нибудь найдет. Он ведь энергичный.

– Нет. Поэзия для него зараза неизлечимая.

После этих Сережиных слов я вспомнил, что он сам в студенческие годы пописывал стихи, и я спросил его об этом. Он поморщился, как взрослый серьезный мужчина, депутат законодательного собрания, которого спросили на встрече с избирателями, занимался ли он онанизмом в юности.

– Я и сейчас этим по ночам иногда занимаюсь, надо же чем-то голову занимать.

– Дай почитать.

– Нет. Это упражнения с самим собой. Что говорить обо мне, - сказал Сережа, - Даже самый величайший гений делает настолько мало, что смешно и жалко смотреть. Каждый гений желает осчастливить мир, научить людишек жить. И расстраивается, и сходит с ума от тщетности своих усилий. Потому что все равно никто не слышит его гениальных идей.

– Ну как ты можешь так говорить? А Толстой, а Достоевский?

– Ты всерьез считаешь, что они что-то сделали?

– Конечно. Так считает любой культурный человек.

– Я же некультурный. Институтов не кончал. Вот ты сказал: 'Толстой'. Ты мне как-то убежденно доказывал, что его идеи прекрасны, человек, прочитавший его книги, становится лучше.

– Ну.

– А что производит твоя компания? Чем ты сам там занимаешься?

– Так устроен мир, - сказал я, - множество людей производят оружие.

– Вот все дело в том, что ты, культурный человек, производишь то, от чего Толстой пришел бы в ужас. И зная, что ты человек ответственный, я уверен, что ты стараешься делать это как можно лучше.

– Ну а разве дело во мне? Не я, так другой занимался бы этим.

– Да, но лично ты мог бы этим не заниматься. Толстой ведь и советовал каждому начинать с себя. Это дело твоей совести. То есть ты сначала идешь на свою работу, а вечером спокойненько почитываешь Толстого, и даже тени сомнения в том, что ты живешь правильно, у тебя не возникает. А ты ведь хороший и умный человек. То есть если даже такие как ты не понимают этого противоречия, то этого, значит, вообще почти никто не способен понять. А ты говоришь: 'Толстой'.

– Послушай, как ты можешь так говорить, если все прекрасно чувствуешь. Ты говорил, что каждое мгновение имеет большую цену, потому что мы смертны. Но ведь твои мгновения уходят одно за другим, а ты валяешься на этом диване. Чем же заняты твои мгновения?

– Вот именно. Каждое мгновение имеет большую цену. И я не желаю ни одного мгновения тратить на пустую суету или на то, что не люблю. И мои мгновения от этого прекрасны. Вот, например, в данную минуту я лежу на этом мягком диване и смотрю на тебя - хорошего, неглупого и запутавшегося человека, мы ведем интересную для меня беседу. Все это мне очень приятно, и тем более приятно, что, в отличие от тебя, мне не надо думать, куда утром бежать и за что хвататься из той кучи метких суетных дел, мысль о которых тяготит тебя в данную минуту.

И хоть все эти его речи вызывали во мне желание спорить, но я не мог сформулировать в словах чувство, что он ошибается в чем-то очень существенном.

Впрочем, обо всем, этом я думал не часто. Так как жизнь моя шла на подъем. Я почувствовал необходимость получить дополнительно экономическое образование, мне неожиданно предложили должность начальника отдела и т.д. Какие тут, к черту, мгновения, когда дни и недели мелькали так, что я их не замечал. Очередной Новый год наступал так быстро, что даже становилось страшно, до чего быстро летит время. Ну и приятное чувство свободы в деньгах после лет экономии, покупка первой приличной машины и все такое.

Наши свидания с Сережей были нерегулярными, потому что договариваться о встрече с ним было бесполезно, он, улыбаясь, говорил потом: 'А я забыл'. Я вот дитя нашего деловитого века, со мной можно договариваться на два месяца вперед. Отметил в календаре, поставил напоминалку. Месяц при моей жизни-чепуха. Но вот для Сережи это был срок огромный. Для него договариваться о встрече через месяц казалось так же бессмысленно, как для меня о том, что будет через десять лет.

Но иногда мы все же встречались. Для меня эти встречи были более приятны, чем раньше, потому что теперь, когда Сережа стал счастливым человеком, в наших отношениях пропал тягостный оттенок, происходивший от его неудовлетворенности. К тому же от того, что Сережа стал меньше пить, он сделался намного умнее. А от огромного количества свободного времени (собственно, вся его жизнь состояла из свободного времени) он прочитал огромное количество книг и передумал огромное количество мыслей, на которые мне просто времени не хватает. А может, я просто такой человек, что все эти мысли не приходят мне в голову.